Павел Сутин - Эти двери не для всех
Саша сразу понял, о ком говорит Рейн. Человек с этой одиозной фамилией учился на четвертом курсе и в комитете комсомола отвечал за так называемый "военнопатриотический сектор".
Это был ладный, неторопливый, широкоплечий тип с безупречным зачесом и идеологически выдержанным выражением волевого лица. Нормальный комсомольский подонок. От его ошалелого карьеризма впадали в ступор даже всякое повидавшие инструкторы горкома. Высказывание современников о Талейране – "Он продал бы родную мать, но на нее в то время не было спроса" – подходило этому миляге абсолютно, как патрон патроннику, как гайка болту.
Когда проносился слух (да не слух даже – полслуха, намек на слух, дуновение слуха), что комсомольская организация института вот-вот прольет жидкий дождь благодеяний на самых достойных, – этот выблядок уже готовно стоял первым с краюшку, закаменев честным лицом. Хотя учился он здорово. Был ленинским стипендиатом. И парень был крепкий, плечистый. Говорили, что у него первый разряд по боксу.
В прошлом году на институт пришла разнарядка. Одна путевка по линии молодежных организаций Италии. Рим, Милан, Флоренция, Пиза, Капуя. Сказка и сон… Такого не бывает. Сахаров на заседании комитета комсомола застенчиво, но твердо сказал:
"Поеду я". И он действительно поехал, этот гений комсомольской интриги.
Секретарь комитета ВЛКСМ Женя Глущенко не поехал, ленинский стипендиат и сын генерала КГБ Зюзин не поехал, председатель Общества советско-монгольской дружбы Айрапетян не поехал, а Сахаров – поехал, сука такая!
Он, гад, всех обставил и поехал. Он, этот "военно-патриотический сектор", увидел своими честными комсомольскими глазами Джотто и Веронезе, ел, падла, пасту и пил кьянти, покупал джинсы "Рэнглер" и сигареты "Кент". И клеймил бесчеловечный общественно-политический строй на встречах, организованных левыми молодежными сообществами. Но он, гнида, тогда прокололся, запнулся, он стал институтским анекдотом.
В Риме, за день до возвращения на Родину, с Сахаровым случился конфуз, и престиж делегации был в буквальном смысле подмочен. Та история стала известна в институте и райкоме, поскольку получила отражение в одной левой итальянской газете, в разделе курьезов и фельетонов, и вообще получился скандал.
А произошло следующее: делегация перемещалась по Вечному городу, посещая музеи и осматривая памятники архитектуры. Их привезли на огромном автобусе с тонированными стеклами на площадь Навона. Делегация с интересом осмотрела церковь Санта-Аньезе архитектора Барромини и сфотографировалась перед фонтаном со скульптурным ансамблем, изображавшим богов четырех самых великих рек мира. И в какой-то момент нескольким членам делегации пришло время посетить туалет.
Члены делегации сообщили об этой необходимости сопровождавшим их итальянским товарищам.
"Per favore", – сказал коммунист Паоло Страччи и показал рукой на небольшое сооружение из голубого пластика, стоявшее в ста метрах от фонтана. Сооружение походило на автобус без колес и окон. Никаких пояснительных надписей на сооружении не было, только светилось маленькое зеленое табло со словом "Open".
"Toiletta", – приглашающе сказала социал-демократ Анна Стапетти. А ультрарадикал в кожаной куртке подмигнул Сахарову и для пущего понимания сделал жест, будто расстегивает "молнию" на джинсах.
Первым к туалету шагнул заместитель главного редактора омской газеты "Молодой сибиряк". За десять дней на Западе он уже научился разбираться в том, как функционируют разные бытовые удобства, и быстро разглядел щель для приема купюр.
Над щелью была еле заметная надпись – "1000 lire". Заместитель редактора осторожно сунул измятую купюру в щель, раздалось тихое гудение, и купюру плавно втянуло внутрь. Затем послышался щелчок, и узкая пластиковая дверь отошла в сторону, как в лифте. Омич нерешительно помялся пару секунд и вошел.
И тут у стоявшего рядом Сахарова сработал рефлекс экономного советского туриста.
Сахаров увидел, что услуга уже оплачена, а дверь в сооружение еще открыта. И, стало быть, представляется возможность пописать tax-free. Сахаров шмыгнул в сооружение вслед за заместителем редактора. Тот принял это как должное и потеснился. Дверь со щелчком встала на место, на табло загорелась красная надпись "Occupied". Омич управился первым и вышел. И дверь за ним закрылась (sic!).
Сахаров, не торопясь, мыл руки, разглядывал ослепительно чистый крохотный туалет и размышлял об очевидном превосходстве здешних бытовых удобств над отечественными. Он еще не подозревал, какой жестокий сюрприз уготовила ему западная инженерная мысль. Комсомолец умел обманывать турникеты московского метрополитена, проходя вдвоем и втроем с однокурсниками за один пятачок. Но римский сортир оказался конструктивно сложнее, чем примитивный московский турникет.
Когда заместитель главного редактора вышел и дверь за ним закрылась, то автоматика справедливо рассудила, что туалет пуст. Ведь иначе и быть не могло – оплачен-то был только один визит. Следовательно, в туалете побывал лишь один человек (при конструктировании данного хитроумного устройства такое обстоятельство, как туристо совьетико, проектировщиками во внимание не принималось, – а зря). Посетитель покинул помещение – об этом сообщил дверной датчик. Следовательно, туалет пуст, решила автоматика. И значит, пора производить периодическую, раз в час, влажную уборку санузла.
Сахаров беспечно причесывался и довольно разглядывал в небольшом настенном зеркале свое отражение, когда из мелких отверстий в потолке хлынули струи горячего моющего раствора. Сахаров взвизгнул, заметался по туалету и стал биться в дверь. Это было совершенно бесполезно – туалет знал про себя, что он пуст, что он совершает влажную уборку, и поэтому дверь была крепко заперта. Сахаров требовательно кричал, звал на помощь, отплевывался и стирал с лица липкий моющий раствор с приятным запахом хвои.
Потом на мгновение с потолка перестало лить, потрясенный Сахаров в надежде начал рвать на себя круглую дверную ручку. Но через несколько секунд полилось опять, на этот раз просто горячая вода, тонкими, твердыми струйками. Вода размывала слой маслянистого раствора на щеках и лбу Сахарова и пенилась на полу маленькими водоворотиками, уходя в водостоки. Сахаров перестал кричать и принялся поспешно смывать с лица омерзительную хвойную липкость.
Душ прекратился, белые плиточные стены туалета поблескивали тысячами капелек, в кабине висел густой, удушливый хвойный туман. Зажглась, потрескивая, ослепляющая, бело-фиолетовая бактерицидная лампа, зазвучал мощный гуд, и включился исполинский фен. Могучие струи обжигающего воздуха – самум, сирокко, хамсин – испепеляли, превращали кожу в пергамент, а волосы, обильно политые моющим раствором, – в твердые торчащие стружки. Наконец все закончилось, дверной замок, щелкнув, открыл Сахарову дорогу к людям, и полуобморочный комсомолец вывалился на шумную площадь Навона.
Выглядел он роскошно – подсохшая зеленоватая пленка равномерно покрывала серый гэдээровский костюм, от колко торчащих волос шел пар, с бледного, вымытого до сияния лица дико смотрели красные, слезящиеся глаза.
Нежный хвойный аромат сопровождал Сахарова еще несколько дней, не помогали ни шампунь "Осень", ни одеколон "Олимпийский". У товарищей по группе было постоянное ощущение того, что неподалеку моют туалет.
Эта забавная история обсуждалась в институте не один месяц. Но уже через две недели после возвращения на Родину невозмутимый Сахаров организовал торжественное собрание "Быть достойными памяти героических отцов", оформил стенд на военной кафедре, и акции туристо совьетико вновь поползли вверх в институте и райкоме. Так что у Сереги Рейна были все основания подозревать, что "военнопатриотический сектор" захочет в Рильские горы.
– Ты не тушуйся, Берг, – сказал Рейн. – Я до горкома дойду в случае чего. Завтра в три заседание комитета. Ты будь обязательно. Это значит – этим сукам сюрприз будет. А там и поговорим, на заседании. На горнолыжный курорт должен, по идее, ехать горнолыжник. Тем более что ты Универсиаду выиграл. Баскетболисты-то наши на Универсиаде обосрались. А их, дармоедов, и в Гурзуф посылали, и обеды им бесплатные, и зачетные недели им переносят… Все понял? Завтра в три.
На следующий день, в три часа пополудни, Саша нервно переминался возле двери с табличкой "КОМИТЕТ ВЛКСМ". Из-за обитой красным кожзаменителем двери глухо доносились невнятные голоса. Там, видно, шла дискуссия. Саша ходил взад-вперед по коридору и вспоминал свои прегрешения.
"На субботнике не был. Так я болел. И у меня справка была, что я болел. Рубан тогда говнить начал, а я ему справку показал, и он отстал. Политинформации не проводил давно. Но как-то ведь проводил – в сентябре, кажется, или в октябре.
Что еще? Галича пел, когда у Полежаевой в общаге собирались. Но там только свои были, группа. Свои-то свои, и вроде никто у нас не стучит, но Сенька мне потом выговорил – бренчи, говорит, поменьше. Откуда он узнал? А! Так ему Заяц, поди, рассказала! Ну да, точно, у него тогда с Зайцем какие-то амуры были, хотя ничем не кончились те амуры. Она динамка манерная, наш Заяц, с ней надо или никак, или решительно. А старый развел вокруг нее свою интеллигентную бодягу, книжки ей давал читать, на выставки с ней ходил, идиот… Так, что еще на меня есть? Да ни хрена, если разобраться, на меня нету! Чист я! И Универсиаду я выиграл. Неужели пошлют в мой Боровец какого-нибудь козла, который и лыж-то никогда в глаза не видел? А ведь пошлют, гады… Что им Универсиада? Что им мой "ка-мэ-эс"? Ну и к черту их всех! Накоплю денег и в том году сам поеду через "Спутник". Или дядю Петю попрошу, он мне достанет путевку через Академию наук".
