Елена Ляпота - Через тернии к свету (СИ)
Голове пришлось повозиться, перекидывая ноги в необъятных шароварах через тын. Но погодя, под смех и улюлюканье детворы, он вынужден был слезть и отыскать щеколду на калитке.
Микола к тому времени был уже в хате. Пес, почуяв, что гроза миновала, снова оборзел и вылез из будки, злобно рыча на Голову.
— Я те, дьявольское отродье! — пригрозил кулаком Голова. Но псу толстяк без сабли был не указ.
В хате никого не оказалось. Оглядев светлицу, Микола вернулся во двор, стал искать сарай. Смачно выругался, перепрыгивая через кучу всякого хлама, валявшегося посреди двора. У самого входа в сарай лежала какая-то доска. Микола пнул ее ногой. Доска перевернулась, а Микола неожиданно отскочил в сторону и похолодел.
Святые образа. Он чуть было не наступил на образа. Слава тебе, Господь всемогущий. Микола перекрестился, достал из-под рубахи крест из чистого серебра и поцеловал.
Войдя в сарай, казак опешил. Повидавший всякое на своем веку старый вояка застыл, будто соляной столб, уперевшись в притолоку, глядя во все глаза на страшную картину, расстилавшуюся перед его взором.
На полу посреди сарая лежала покойница. Молодая девка с мокрыми распущенными волосами, черными, как вороново крыло. Лицо бледное, в царапинах. Глаза прикрыты, веки темные, будто вымазаны сажей. На голове венок из увядших полевых цветов.
Длинная белая сорочка до пят, изорванная, в грязи, с красными пятнами на животе. Микола повел носом: запах крови он знал не хуже, а то и лучше табака.
— Вот те на…
В углу кто-то заерзал, застонал. Две тонкие холодные руки вцепились в миколин сапог. Казак почувствовал, как по спине побежали ручейки холодного пота.
— Это она, — прошептал сдавленный голос.
Микола посмотрел вниз и увидел белую как полотно, трясущуюся в страхе женщину. Она карабкалась по миколиной ноге, словно голодная кошка по стволу яблони за воробьем, из груди вырывался свист.
— По мою душу пришла, неприкаянная.
Женщина недобро улыбнулась и вдруг захохотала припадочно, разрывая ногтями казацкие шаровары.
— Проклятая хата! ПРОКЛЯТАЯ!!!
Микола с трудом оторвал женщину от себя и усадил на мешок. Она продолжала трястись, глазные яблоки безумно вращались в глазницах, щеки шли пятнами.
— Иван!
Микола услышал стон и увидел мужика, стоявшего на четвереньках по другую сторону сарая, чуть поодаль покойницы. Волосы его торчали во все стороны и малость побелели со вчерашне встречи. На лице — тот же страх, что и у жены.
— Какого биса тут творится? — прошептал казак.
В это время в сарай ввалилась целая толпа народа. Впереди всех — Голова в рваных шароварах и тулупе с дыркой.
— Ну и пес у тебя, Иван. Добрый пес. Злой, как той пивень,[7] что мне прошлым летом чуть зад не…
Тут Голова замолчал, увидев покойницу, и, прислонившись к стене, стал усиленно креститься. В сарае воцарилась тишина. Слышно было, как мычат в хлеву недоенные коровы, хрюкают недовольно некормленые свиньи, хрустит солома под каблуками сапог.
— Ма-ма-ма…
— Шо? — переспросил Микола, удивленно глядя на блеющего, как овца перед волком, брата.
— Маричка.
— И хто вона?
— Хто?
— Маричка.
— Маричка? — выпучил глаза Голова.
На дворе раздался шум, после — быстрые шаги. На пороге сарая нарисовалась бабская фигура. Резво протиснулась промеж застывших намертво мужиков, выскочила на середину сарая, упала на колени перед покойницей и зажала руками рот.
Микола мимовольно залюбовался. Красивая баба, статная. Может, чуть старше его — годочков эдак на пять.
— Я пытаю — хто вона. Грицько! Хуже девки с казаками на гумне. Голова ты, чи хто?
— Маричка, казака Лисогуба старшая дочка. Ей богу, Маричка, — прохрипел кто-то.
Голова встрепенулся, оторвался от стенуы и подкрался поближе.
— И шо за тварюка такую кралю убил? — грозно спросил Микола, окидывая взглядом толпу, — Иван?
Хозяин промычал что-то в ответ, и, не вставая с четверенек, замотал головой.
— Утром в сарай зашла, а она стоит, руки тянет. Потом упала, — прохрипела сидевшая на мешке хозяйка, — Из могилы выбралась. Извести нас хочет.
— Из какой могилы? — не понял Микола.
Голова осторожно потянул его за рукав, поманил в сторонку и стал шептать на ухо.
— Померла Маричка еще позапрошлым летом. Серпом на жнивах ногу порезала. Нога почернела, жар начался. Маричка-то и сгорела, бедолашная. Все село видело ее мертвую. Дьяк отпевал, на церковном кладовище[8] схоронили… А год назад как повадилась из могилы вставать, так по сей день и ходила, на Ивана с женой страху наводила.
— Да шо ты? — Микола чертыхнулся и отскочил в сторону, пнул сапогом незавязанный мешок с луком. В воздух взмыла золотистая шелуха. — Шо ты мне чепуху городишь. Ты сивухою, что ли, умывался?
— Правда это, вот те крест, — Голова перекрестился, а глаза его так и бегали туда-сюда от страха, и Микола понял: Грицько не врет. Или верит в то, о чем врет. Чертовщина какая-то.
— Лады, — согласился казак, — Говоришь, позапрошлым летом померла. А хто ее сейчас порешил?
— Да хто ее трогал, — прошептал Грицько, — Сама пришла. Из-под земли выбралась. Гляди — все руки черные. Землю рыла.
Микола посмотрел на покойницу, сглотнул, и осторожно подошел ближе. Всякого на своем веку повидал казак. Видел, как из тела без головы кровь хлыщет. Как сердце в распоротой груди замирает — видел. А вот мертвую покойницу не видал. И, по правде говоря, век бы такого не видеть.
Пальцы мертвой Марички действительно были в земле. Под ногтями грязь, ладони стерты, будто карабкалась куда-то. Еще раз перекрестившись, Микола задрал сорочку: колени стерты. Значит, где-то ползла.
Поднять сорочку выше не смог. Не стал мертвую девку срамить. Однако бурые пятна на животе его смущали. Уж больно похожи на свежие. Собрав волю и страх в кулак — железный казацкий кулачище — Микола потрогал живот. Мокро.
— Живая она, покойница ваша, — негромко сказал он, глядя на брата, — Вернее, мертвая, но кровь-то настоящая. Еще и не остыла совсем. Разве у покойников живая кровь?
— То адская кровь, — заголосил кто-то. Толпа в сарае зашевелилась, загудела. Мужики стащили шапки, стали креститься и плевать на пол.
— Она всю жисть проклята.
— Костер распалить и сжечь! Дьяка сюда. Крест. Святую воду.
— А ну тихо, — закричал Микола, — Есть в селе кто из родных Лисогуба? Приведите. Хай скажут, что это Маричка. А то городите тут сказки.
— Какие уж тут сказки!
Словно из-под земли вырос усатый мужичок в драном тулупе и суетливо забегал вокруг покойницы.
— Маричку все село знает. Вон, дьячиха подтвердит.
Мужичок ткнул грязным пальцем в красавицу, тихо плакавшую, заломив руки, возле Марички. Та подняла на Миколу голубые, как майское небо, соловьиные очи с поволокой, пошевелила губами, и кивнула.
— Маричка это, — тихо сказала дьячиха, — Маричечка…
В этот момент за спиной у Миколы раздался тихий стон. Казак обернулся и увидел Олэну. Невестка стояла, прислонившись плечом к стене, и глядела на дьячиху во все глаза. Недобро так глядела, аж мурашки по телу пошли.
А народ продолжал прибывать в сарай. Кто выходил, кто входил, ахал, забивался в угол, крестясь, кто падал на колени и раком пятился обратно на двор, откуда постоянно слышались грохот и ругань.
— Ну Иван. Ну сучий сын. Такой хозяин был — на все село мастер, а срачник на дворе развел.
— Был Иван, стал задрипанец.
— А как ему быть, коли дела такие творятся, — продолжал мужичок с хитрой усмешкой, кружа вокруг Миколы, аки селезень по весне перед уткой, — Как купил Иван дом прошлой зимой вместе с нечистью, так и жисть его покатилася.
— С какой нечистью? — спросил Микола, в мыслях приноравливаясь, как бы снести этому плешивому гаду башку его с шелудивой мордой, во все дела нос сующей. Эх, руки чешутся, да закон не велит.
— А Лисогуб-то, и вся его родня — Богом прокляты. И хата — проклята. Сжечь ее надобно, и тридесятой дорогой обходить…
Тут поведал мужичок казаку страшную историю. Люд в сарае притих, затаился, с жадностью ловя каждое слово вертлявого рассказчика. А петух в драном тулупчике разошелся не на шутку, распушил перья, смакуя подробности, уже не раз сказанные да пересказанные долгими зимними ночами, когда делать нечего, только страшные байки слушать.
Только не байки это. Вся Яблунивка знала: не байки.
* * *Жил себе казак Лисогуб. Мужик тяжелый, норовистый, неподлый. Собой хорош. И жена под стать. Дочки две — старшая Маричка, меньшая — Татьяна. Обе красавицы, голубушки. Только вот с Татьяной беда. Уродилась девка не ко дню Господню, а к нечистому. Говорить не умела, слушать не желала. То блеяла овцой, то коровой мычала, человеческую речь не понимала. Юродивой была. Целыми днями простоволосой носилась по двору. Мать ее к лавке привязывала, рот косынкой прикрывала, чтоб не выла.
