Виктор Ерофеев - Хороший Сталин
Наше посольство обстреляли яйцами. Это случилось осенью. Белые стены посольства были забрызганы красной краской. Говорили, что рано утром приехали на машинах хулиганы и стали бросать в посольство яйца с красной краской и что полицейские ничего не сделали, чтобы защитить нас.
— По-моему, это провокация, — сказал я.
— В этом нет никакого сомнения. — Мама из предосторожности носила моего маленького брата по квартире на руках.
— Или это начало третьей мировой войны? Мама прижала брата к груди.
— Ты что говоришь!
Посольство разволновалось, как муравейник. Все куда-то носились, и папа тоже носился. Мой брат родился в тот год, когда начались землетрясения. Летом в Манте, в туалете, мне попался клочок газеты, в котором говорилось о культе личности Сталина. Сталин не имел для меня большого значения. Я сам был Сталин. Скорее не детективные мыльные оперы, а ощущение себя как центра мира превращало меня в ранимое, одинокое, страдающее существо. Я вдруг почувствовал, что меня теснят, отодвигают в сторону: мир стал гораздо более разряженным, родители шептались, шушукались, не впуская меня в свои взрослые разговоры. Это был заговор против меня.
Увидев красные стены посольства, мой первый в жизни абстракционизм, я пришел в страшное волнение. До меня дошло, что можно играть не только в железную дорогу и солдатики, что марки — не предел желаний. В этом мире можно совершать куда более важные поступки. Можно, как выясняется, кидаться яйцами, предварительно начинив их красной краской, и вызывать всеобщий переполох. В коридорах посольства появились картонные ящики: говорили, что посольство закроют и люди уедут в Москву. Нам запретили ходить в школу. Это был праздник. Все было отменено. Я узнал, что на свете существуют люди, которые называются венгры. Я решил, что венгры и хулиганы — одно и то же. Они взбунтовались. В «Paris-Match» я увидел танки, которые въехали в город. В них тоже бросались: но не яйцами, а камнями.
Венгерская революция оказалась для меня переломным моментом. Я проснулся к взрослой жизни. Мне наконец захотелось о ней узнать. Я начал задавать родителям недетские вопросы. Мир вдруг расширился. Родители отмахивались от меня. Это порождало новые вопросы. Мама задумчиво сказала:
— Может быть, нам придется уехать в Москву.
В ее карих глазах не было радости. Я тоже стал складываться. Собирал игрушки, учебники, марочные кляссеры. Я видел, как рабочие отчищают краску со стен. Посольство стояло потерянным. Что-то в мире произошло. Тот детский мир, который был целым и неделимым, кончился. В том детском мире существовало чистое посольство, в которое пускали строго только своих: там сидел дежурный на проходной — важный человек, у которого, я знал, тоже есть пистолет. По саду в том мире бегал пес Черномор. Посол Виноградов выходил с крыльца и то садился в «ситроен», то уезжал на ЗИСе. Я знал: родители меня научили на случай пропажи: я живу по адресу рю-дэ-Гренель-суасант-диз-неф. Это был мой пароль. Вдруг все было нарушено. Слова потеряли прежний смысл. Красный флаг с ворот посольства сорвали. Это не умещалось в моем сознании. Сорвать флаг? Кто посмел? Явочная квартира раскрыта. Мир накренился. Из-за кого? Из-за хулиганов, которые бросались яйцами. Они породили новых хулиганов. Новые хулиганы каждый день приходили с лозунгами и знаменами, махали ими и нам что-то кричали в громкоговорители. Они хотели взять нас на абордаж. Посольство теперь было окружено полицией. Обстановка стала очень интересной. По узкой улице Гренель невозможно было проехать. Больше всего на свете мне захотелось быть хулиганом. Быть тем, кто посмел. Кто произвел весь этот переполох. Из-за кого на улицу приехали полицейские автобусы, военные машины с длинными, до второго этажа, антеннами. Полиция надела каски. Посольские собирали коробки и складывали их перед дверями квартир на случай отъезда. Они были какие-то скучные, дохлые — они не были хулиганами. По Будапешту ездили советские танки. Я решил стать страшным венгром, похожим на индейца. Мне захотелось самому бросаться яйцами. Это осталось навсегда.
<>Было около трех часов дня. Мой папа, как обычно, обедал в парижском ресторане. На этот раз он пил вино и разговаривал с человеком, который был ему глубоко приятен. Беседа велась по-французски, хотя для обоих мужчин это был иностранный язык, поскольку мой папа так толком и не выучил английский. Его собеседником был некий господин Либик, такой же советник посольства, как и папа, в какой-то степени папин двойник, только более богатый, заокеанский. Обед подходил к концу.
— Слушайте, — не выдержал отец, — почему вы отказывались пойти со мной в этот ресторан?
— Не скажу, — усмехнулся Либик.
— Ну, пожалуйста!
— Я был здесь один раз. Меня обслуживали два официанта. Один — пожилой, другой — видимо, практикант. Так вот, этот мальчишка так волновался, что у него тряслись руки, и он вылил из кувшинчика мне за шиворот растопленное масло!
Мужчины дружно захохотали. Французы оглядывались на них. Подали десерт. Папа взял мороженое пеш-мельба, Либик предпочел яблочный пирог. За десертом они обсуждали самые лакомые темы.
— Ну, и задачу вы нам задали с вашей Венгрией, — устало улыбнулся Либик.
Папа услышал слово «вашей» и молча ждал продолжения. За окном ресторана моросил дождь. Голуби сидели под навесами. Черные решетки парижских балконов были похожи на некрологи. Либик появлялся в папиной жизни тогда, когда в мире случались катаклизмы. Либик приглашал отца обычно в роскошные рестораны, отец — в более скромные.
— А что, собственно, там происходит? — спросил Либик.
— Фашистский мятеж, — сказал папа, ложечкой разрывая персик на мелкие части. Ложечка срывалась и неприятно стучала по стеклу.
— Мятеж? — иронически и вместе с тем несколько грозно спросил Либик, за спиной которого собралась вся военная мощь Соединенных Штатов. Но папа не испугался ни иронии, ни военной мощи.
— Ну да, — сказал отец, — мятеж.
— Я люблю дождь в Париже, — заметил Либик. — Какой удивительный покой! Как хочется поспать после обеда! Вы спите после обеда?
— По выходным дням — да, — приоткрыл папа домашнюю тайну.
— Сколько?
— Часа полтора.
— Ну, и что вы будете делать с мятежом? — зевнул Либик, вежливо прикрывая рот.
— Венгерский народ…
— Я понимаю. А вы?
— Мы оказываем ему братскую помощь.
— Владимир, — сказал Либик. — у вас есть неделя. Если вы закончите операцию раньше, чем через неделю, мы не будем вмешиваться. Коньяк?
— Сегодня плачу я, — сказал отец. — Два коньяка, — обратился он к гарсону в длинном белом переднике. — И, пожалуйста, счет.
— Я хотел бы с вами встречаться как можно реже. — Либик чокнулся коньяком. — Но боюсь, что этого не произойдет.
— Мне пора. — Отец залпом выпил коньяк. Мужчины встали и пожали друг другу руки.
— У вас великолепный твидовый костюм, — похвалил отец.
— Шотландский, — кивнул Либик. — Из Эдинбурга.
— Я был там во время войны.
— Я знаю, — улыбнулся Либик. — Я еще посижу. Выкурю трубку.
Отец спокойным шагом вышел из ресторана, небрежно прихватив у двери свой светло-серый двубортный плащ. Он сел в «Пежо-304», отъехал от тротуара и рванул по бульвару Распай в сторону посольства, разбрасывая «дворниками» нападавшие на лобовое стекло прелые листья каштана, пахнущие сладкой смертью.
— Les feuilles mortes,[13] — пробормотал отец. Он представил себе, как полноватый высокий Либик, наклонившись, набирает в этот момент в тесной кабинке возле ресторанного туалета, среди старых рекламных афиш, номер своего посольства.
— Ну что? — спросил посол Виноградов, мучительно поднимая густые брови. Он, как мальчик, ждал отца в вестибюле.
— У нас есть неделя, — быстро и мягко сказал отец.
— Пиши телеграмму, связист, — усмехнулся посол Виноградов. — На самый верх. Ты писучий.
— Мне надоело заниматься культурой, — мимоходом заметил отец.
— Понял.
Посол делил людей на писучих и неписучих. Сам был из последних.
— Подпишем вместе, если не возражаешь, — добавил он, чуть заискивая перед отцом.
<>— Подумаешь, — сказал я маме на ее восторженные слова, — летает вокруг Земли! Бип-бип-бип! Какой тут космос!
— Ты не читаешь газет. Весь мир в восхищении!
— Вот если бы на Луну!
— Откуда у тебя этот дух противоречия? — неприятно поразилась мама.
Она была права. Я не понял значения первого спутника. Во мне развивался дух противоречия. Я не знал, откуда он у меня. Но это был именно дух. Я был застенчив, но у меня был дух противоречия. И он разрастался. Сначала он был стихийным. Я не то чтобы придирался к чему-то. Но мне нравилось иметь самостоятельное мнение. Дух противоречия, поселившись во мне, привязывался к разным вещам, от спутника до ботинок, и доводил маму.
