Хосе-Мария Виллагра - Антарктида
Что делает нас мужчинами? Усы и шляпа? Собственно, кроме этого, в подтверждение своего мужества нам и предъявить нечего. (Аплодисменты.) Женщины — это святое! (кланяется донне Молине, аплодисменты). Но мужчины им, в сущности, не нужны. Мироздание вполне могло бы обойтись и без нас. Та роль, которую отвела нам, мужчинам, природа, настолько нелепа, что об этом и говорить смешно. (Аплодисменты.) И мы, мужчины, в глубине души это прекрасно осознаем. Поэтому нам все время приходится доказывать обратное. И чаще всего — силой, в той или иной форме, поскольку никаких разумных аргументов в свою пользу мы привести не в состоянии. (Аплодисменты.) Отсюда все эти безумства и нелепицы, из которых состоит наш мир. Мужчинам все время приходится что-то доказывать. И не столько даже женщинам, сколько самим себе. Собственно, я и стал священником для того, чтобы уклониться от необходимости что-либо доказывать на свой счет. Тем более это. (Аплодисменты.) Впрочем, я привел не совсем удачный пример, поскольку быть человеком в этом мире — это действительно странно. (Бурные аплодисменты.) Но мне странными казались и совсем обыденные вещи. Например, утром пью кофе и вдруг чувствую, как это странно: вкус кофе, и этот луч солнца, лежащий на столе, и моя рука с дымящейся чашкой в этом луче. Полноте, моя ли эта рука? Иногда я замирал посреди улицы, по которой проходил, быть может, в тысячный раз, и вдруг на меня, словно лавина, обрушивалось ощущение того, как все это странно: эта улица, эти дома, эти трещинки на асфальте, эти люди, их взгляды, их одежды, я сам, идущий среди этих людей по этой улице. Даже звон в ушах поднимался. Как это странно — быть! Я в тысячный раз являлся на службу и вдруг остро ощущал, как все это странно: и мой стол, и то, чем я занимался здесь, и все эти странные бумаги, указы и постановления. (Аплодисменты.) А пуще всего странно, что я — Я — служу всему этому, и вон тот человек с большим носом почему-то является моим начальником, и я обязан выполнять его странные распоряжения. Тогда-то я и стал задумываться о Другой Службе. А разве не странна вся эта странная обыденность нашей жизни, заставляющая забыть себя, со всеми этими бесчисленными романами, из которых, собственно, эта жизнь и состоит и которые поминутно завязываются между странными мужчинами и женщинами на службе или прямо на улице. Некоторые из этих романов так ничем внешне и не проявляются, и мы даже не отдаем в них себе отчета, но они обязательно завязываются между каждым и каждой где-то в глубине нашего странного, мерцающего сознания. Одни романы длятся не дольше мимолетного взгляда, которыми обмениваются мужчина и женщина, столкнувшись в дверях, а другие затягиваются на всю жизнь, отягчаясь множеством странных обстоятельств: любовью, семьей, имуществом, множеством других романов, которые ежеминутно завязываются между всеми и каждым. Разве все это не странно? Странно быть священником, говорите вы. А разве не странно не быть им?
(Аплодисменты, переходящие в бурные овации!) Повторяю, если вдуматься, странными в первую очередь окажутся именно самые естественные вещи на свете, включая вашу теорию, доктор.
Донна Молина. Так что же это за теория? Не томите же меня своими ужасными недомолвками.
Отец Донато. В недавнем номере „Антарктида медикал ревю“ доктор Уртадо опубликовал статью, в которой высказал одно неожиданное предположение. Доктор взял на себя смелость утверждать, что человек — несовершенен!
Донна Молина. Ах! (Смех.)
Отец Донато. Причем доктор Уртадо утверждает, что человек несовершенен не столько морально или умственно, а в первую очередь физически!
Донна Молина. Кошмар! (Смех.)
Отец Донато. И все проблемы человека, по мнению доктора, состоят в том, что у него есть один фундаментальный физический недостаток.
Донна Молина. Это правда, доктор? И в чем же этот физический недостаток состоит? (Смех.) Отвечайте же! Я требую отчета!
Доктор. Донна Молина, говоря о несовершенстве рода людского, я не имел в виду вас. Самим фактом своего существования вы делаете смешными любые теории. (Смех.)
Донна Молина. Продолжайте! (Смех.)
Доктор. Обобщив свой многолетней опыт практикующего врача, я пришел к выводу, что у человека, сколь ни совершенным существом он является в отдельных, выдающихся своих проявлениях (кланяется донне Молине, смех), отсутствует некий весьма важный орган, с помощью которого он, человек, оказался бы способен получить удовольствие особого рода, то самое блаженство, возможность которого все мы несомненно ощущаем и недостижимость которого сообщает оттенок мучительной неудовлетворенности всей нашей жизни.
Донна Молина. Это же ужасно, что вы говорите, доктор! (Смех.)
Вы же ужаснее этого ужасного адвоката с его ужасной удочкой! (Смех.) Ну скажите, что это должен быть за орган? (Смех.) На что он должен походить? (Громкий смех.) И где располагаться? (Хохот.) К какому месту вы намерены пришить его, доктор? (В зале рыдают.)
Доктор. Не столь важно место, сколько то, что с помощью этого гипотетического органа человек смог бы достичь полного блаженства физически, без каких-то фантастических — религиозных, литературномузыкальных или водочно-коньячных — ухищрений. Я уверен, что человек может чувствовать восторг естественным образом и всем своим существом. Мы обязаны чувствовать то, что нам обещает каждый наш вздох, шаг и взгляд, но что мы в силу нашей ущербности не способны воспринять физически, а потому вынуждены лишь угадывать, лишь предполагать это блаженство, удовлетворяясь теми бледными тенями, которые рисуют нам наши зрение, слух, осязание, а пуще всего — наше донельзя распаленное всеми этим призраками воображение.
Донна Молина. Но я вовсе не хочу быть блаженной. (Смех.) Это что же, получается, что я и на стул присесть не смогу, не испытав блаженства? (Смех.)
Полковник. Да уж, как-то это у вас, доктор, слишком просто выходит, раз — и блаженство! (Смех.)
Донна Молина. А что же вы молчите, лейтенант? Оказывается, вы страдаете лишь из-за того, что не способны испытать физического удовольствия? (Громкий смех.)
Лейтенант (в зрительный зал). Смейтесь! Смейтесь надо мной, господа! (Смеются.) Я смешон! Я действительно смешон! О, донна Молина! Какая досада! Какая досада, что вы не одна! Что мы с вами не одни на всем белом свете!
Полковник рявкает таким оглушительным чихом, что слышно, как чайки с громкими воплями разлетаются по округе. (Хохот в зале.)
Полковник (приходя в себя). Какое блаженство! (Смех.)
Полковник вновь чихает, приседая и почти падая от своего чиха. (Зал захлебывается от восторга.)
Отец Донато. Полковник, да вы, кажется, пьяны! (Смех.) Вы же на ногах не стоите!
Полковник. Я? Пьян? А вот поглядите-ка!
Полковник принимается танцевать куэку. Все находящиеся на сцене хлопают ему в такт. Зал подхватывает.
Архитектор. Смотрите! Солнце заходит!
Все бросаются к перилам.
Донна Молина. Какая красота!
Доктор. На мой взгляд, слишком пышно. Похоже на богатые похороны. (Смешок в зале.)
Донна Молина. Ну прекратите же, наконец, доктор! Я же отлично знаю, что на самом деле вы не такой. Вы замечательный, чуткий, душевный человек! Мы все такие замечательные и чуткие люди! И вы, полковник (смех), и вы, святой отец, и лейтенант, и Фарамундо, и даже это чудовище Абелардо. (Смех.) Мы все милые, замечательные люди! Так отчего же мы не можем быть счастливы? Просто счастливы! Сами собой! Как этот закат над морем. Без всяких безумств и объяснений! Почему мы все время лишь в поисках, лишь в ожидании своего счастья, которое, кажется, вот оно — рядом, совсем на виду, как этот закат, и как этот закат — иллюзорно и недостижимо!
Отец Донато. Я могу объяснить вам, почему. Буквально одним словом. Это очень просто. Это так просто, что меня даже удивляет, что никто до сих пор не может догадаться. Все дело в том, что…»
Какой-то шум раздался на улице, и отец Донато со вздохом оторвался от исписанного мелким, конспиративным почерком листа папиросной бумаги, вытер выступившие на глазах слезы счастья, прошел к окну и осторожно заглянул за занавес. Конец света был в самом разгаре. Небо с одного края светилось красным. Не то в последний раз светало, не то разгоралось зарево над разрушенным реактором, и в этом багровом свечении по улице метались какие-то тени, восторженно размахивая руками.
26
Лестница кончилась. Ванглен толкнул дверь и оказался снаружи. В лицо брызнул, словно грязью из лужи, сумеречный свет пасмурного дня, который показался ему ослепительно холодным. После влажного подвального мрака подъезда пришлось даже зажмуриться. На улице шел промозглый дождь. Мокли дома, похожие на развалины. Их контуры едва проступали сквозь туман. Где-то в сырой мгле тлели фонари. Подводным светом мерцали витрины. Повсюду сновали люди. Все они были не легко одеты и шли понурившись, будто тяготясь своими одеждами. Или так только казалось из-за дождя? Земля под ногами была мокра и убита. Было вообще странно, что земля — под ногами. Даже голова слегка кружилась. Ванглен заставил себя поднять голову и взглянул в опрокинутое небо, сделал несколько шагов по поднебесной земле, поправил воротник плаща и с болезненным наслаждением вдохнул сырой воздух. Это еще не было болью, но вполне давало представление о том, с какой болью и с каким наслаждением может быть связано пребывание в этом мире. Ванглен совсем не чувствовал себя богом. Какой-то мужчина в длинном, до пят, плаще, проходя мимо, быстро, но внимательно глянул, точно плюнул, ему в лицо из-под мокрой шляпы, так что Ванглену невольно захотелось утереться, столько тревожных чувств и зубной боли прочел он в этом взгляде. И была в нем еще одна мысль, которая уж совсем не понравилась. Вангленом вдруг овладело необыкновенное чувство реальности происходящего. Он видел каждую соринку под ногами, каждую трещинку на мокром асфальте, влажный блеск витрин, неоновые вспышки вывесок, слышал мокрый шелест жизни вокруг. Все это было так обыкновенно, но, несмотря на это — именно благодаря этому, — ощущение кажущести всех этих подробностей, та незримая дымка, чуть заметное миражное марево, которое увидит перед своим взором каждый, если приглядится как следует, стало еще более явным. Ванглен прошелся по улице, постепенно приходя в себя на свежем воздухе. Все становилось, как обычно. Ему лишь немного странно было, что он — женщина. И было непонятно, это конец или начало? Действие закончилось или еще даже не начиналось? Люди шли, дождь падал, дома стояли. Какой-то прохожий вновь чиркнул взглядом по его лицу, и его глаза вспыхнули нездоровым интересом, и вновь Ванглена, как током, ударило выражение сомнения, которое пробивалось в каждом взгляде сквозь любой интерес, словно люди этим напряженным взглядом спрашивали друг у друга: кто ты? Тот ли ты на самом деле, кем кажешься мне? Существую ли для тебя я? И если да, то почему мы проходим мимо друг друга? Почему жизнь проходит мимо? Почему? Почему жизнь только кажется нам? «Какой сложный внутренний мир, — подумал Ванглен, ежась от капель дождя, попавших за воротник. — Даже странно, что весь смысл его существования сводится лишь к поиску числа Пи».
