Наталья Ключарева - Деревня дураков (сборник)
Вот пришли в деревню комиссары – раскулачивать. А девки попрятались на печи, и комиссары сдергивают их оттуда за длинные косы.
Вот сельский священник стоит в горящей церкви, и у него по щекам текут ручейки расплавленного воска.
Вот девушки в войну лепят туфли из болотной глины, и на вечерних танцах, при свете звезд, кажется, что они в настоящих лодочках.
А вот водят по деревне непутевого мужичка, привязав к спине и груди трехлитровые бутыли, – отучают от пьянства.
Речь очевидцев записана дословно. Про нелюбимого народом попа Тростянского сказано, например, так: «Однажды попадья била его галошей, причем грязной. А учительницы, этот народ вообще большие бестии, просмеивали от альфы до омеги», – фраза простой деревенской старушки звучит как цитата из Лескова.
А выписки из жалоб и доносов – это уже настоящий Зощенко: «Ввиду чего потерял свое здоровье и ходил на костылях». Или так: «Дискредитировал перед массой граждан, употребляя ругательские слова».
Бывают книги, прочитав которые, хочется познакомиться с теми, кто их писал. «Все мы из одной деревни» – как раз такая книга. Поэтому вскоре я уже еду на перекладных из Воронежа в райцентр с женским именем Анна, и дальше по пустым проселочным дорогам – до поворота на Новый Курлак.
Здание, с которого начинается деревня, – и есть школа. Рядом с ней несколько человек пропалывают картофельные грядки. Увидев меня, они выпрямляются и долго смотрят вслед, прикрывшись ладонями от солнца.
В школе, по-летнему пустой и тихой, я знакомлюсь с руководителем школьного краеведческого общества Николаем Александровичем Макаровым, чьи воспитанники год за годом пишут человеческую историю Нового Курлака. Это молодой, застенчивый и какой-то пронзительно интеллигентный человек.
Первое, о чем он мне рассказывает, еще сам не остыв от впечатления: на днях сотрудникам «Мемориала», собиравшим в Новом Курлаке устные истории раскулаченных, удалось «разговорить» одну женщину.
– Мы всю жизнь прожили с ней рядом – и ничего не знали. А тут она впервые решилась заговорить об этом вслух. Надо было видеть ее лицо после. Какое потрясение и облегчение… Однажды в Воронежском архиве мы с ребятами оказались свидетелями такой же встречи человека с прошлым. При нас одной старушке принесли дело ее расстрелянного отца. И когда она увидела его подпись, у нее хлынули слезы прямо на этот пожелтевший листок.
Николай Макаров помогает своим ученикам лично, иногда через боль, пережить прошлое. Десятиклассница Марина Борзакова, в этом году писавшая работу о Большом терроре, признается, что до сих пор никак не может придти в себя: все «ходит и думает».
Позже, когда меня поведут показывать памятник жертвам репрессий, сложенный из красных кирпичей во дворе школы (больше нигде поставить его не разрешили), я увижу, что в списке расстрелянных жителей Нового Курлака дважды повторяется фамилия Борзаков.
С Мариной у нас был такой разговор:
– Как ты думаешь, может ли это повториться? – осторожно спросила я ее.
– Нет, что вы! – испугалась Марина и вскинула на меня огромные голубые глазища. – Нет, невозможно!
– Почему?
– Потому что такого не должно быть! Никогда.
В следующем учебном году тема школьных исследований будет эмоционально не такая тяжелая, но тоже наводящая на невеселые мысли.
– Недавно шел в полях, – говорит Макаров. – И взгляд упал на развалины бывшего молочного комплекса. У нас в Курлаке его называли БАМ. Тоже была своего рода стройка века. А теперь – все заросло крапивой. Так пришла тема: «Новокурлакские руины социализма». Их у нас много, как везде.
– Идешь по улице и видишь, что всё разваливается и зарастает. Как после войны, – подхватывает Маринина одноклассница Даша. – И перестаешь надеяться. Да у нас все уже давно перестали.
Даша родом из Старого Курлака, что от Нового – через речку Битюг (видела в школе трогательный стенд «Родное Прибитюжье»). Тамошнюю школу закрыли в прошлом году: оптимизировали. После этого из села разбежался последний народ, остались одни старухи. А заколоченное здание бывшей школы так стремительно обветшало, что его, как печально шутит Николай Макаров, смело можно включать в исследование о руинах социализма. С той лишь оговоркой, что это уже руины капитализма.
Такая же участь с года на год ждет и Новокурлакскую школу. И об этом здесь знают все – от директора до единственного первоклассника Василия. Знают и говорят спокойно – как о чем-то неизбежном.
– Это закономерно, – с отстраненностью историка рассуждает Макаров. – Технический прогресс делает деревню ненужной. Смысл сельской жизни – земледелие. А сейчас машина, управляемая одним человеком, легко выполняет объем работы, с которым раньше едва справлялась целая деревня.
Но когда мы попадаем в школьный краеведческий музей, стоический настрой Николая Александровича сменяется пронзительной грустью. Бережно, любовно и обреченно рассказывает он про каждый экспонат. И пыльные лапти с тусклыми самоварами, в которых посторонний равнодушный взгляд не увидит ничего примечательного, оживают, обрастая маленькими и неповторимыми человеческими историями.
– Вот свечной фонарь, – повествует Макаров. – Его подарила прабабушка нашей выпускницы. Когда немцы отступали от Воронежа, они зашли к ней переночевать. А у нее на стене – портрет Сталина и карикатура на Гитлера. Не успела убрать. Она уже приготовилась к самому худшему, но немцы знаками стали показывать, что, мол, этим двоим и надо бы воевать между собою, а нам с вами делить нечего. Уходя, подарили свечной фонарь. В знак дружбы. И в благодарность за ночлег…
– Эту икону жительница Нового Курлака принесла прямо из Иерусалима, – продолжает он. – В 1890 году ходила туда пешком по обету. Потом ее внук, желая исправить оценку по географии, подарил икону в школьный музей. Когда вырос, конечно же, спохватился. Но уже поздно: экспонат есть экспонат…
– А за этой прялкой, – признается на прощание Николай Александрович, приоткрывая потайной ящичек, – хранится мой личный краеведческий архив. То, что я собрал в течение жизни. Документы, письма, фотографии – всё, связанное с историей села. Надо мной смеются: зачем ты занимаешься ерундой, эти бумажки улетят, их выбросят, сожгут… А я – собираю. Хотя неизвестно, сколько мы еще просуществуем. И куда всё это денется потом. Скорее всего, и правда пропадет. Жалко. Ужасно жалко…
А еще в наследство от прошлого Новокурлакской школе достался планетарий, созданный когда-то учителем географии Акимом Щербаковым (чье настоящее имя было Яков Щербак – тоже след преломления в частной судьбе исторических процессов). Планетарий, кстати, до сих пор работает и показывает деревенским школьникам далекие звезды.
Серафима Никитина
Ее зовут Серафима. Вообще-то в свою первую экспедицию по глухим деревням она отправилась полвека назад, и ее уже давным-давно пора величать по батюшке. Но так не хочется разбавлять древность ангельского имени будничным «Евгеньевна», что, пожалуй, пусть останется просто Серафимой. Так ее и бабки зовут.
Серафима принадлежит к редкому русскому типу собирателей. Этот тип пронзительно важен и трагичен, наверное, только у нас в России, где расточителей не в пример больше и память о прошлом из нормального свойства, присущего каждому человеку, превращается в редкую доблесть отчаянных одиночек.
Серафима собирает старинные песни. Она ученый-фольклорист и певица с низким гипнотическим голосом, который Серафимины старухи недолюбливают, считая «слишком советским». Правда, им, этим старухам, и сам Шаляпин не угодил:
«Мужик-то в радио всё не так поет!» – ругались они и показывали Серафиме, как надо.
А Серафима оказалась обладательницей идеальной музыкальной памяти. Это очень выручало, ведь на всю фольклорную кафедру был один-единственный магнитофон. Записывались в основном тексты, мелодии же терялись, и песни высыхали, как реки: сохраняя очертания берегов, но уже не имея в себе жизни.
Потом магнитофоны появились. Кассеты с материалами экспедиций Серафима, как и положено, сдавала в университет. А там они благополучно затирались или просто исчезали. За ненадобностью. Сохранилось только то, что Серафима случайно оставила дома.
Меж тем люди, помнившие досельные песни, уходили. Однажды Серафима приехала в северную деревню, где бывала лет двадцать назад. Приехала – и обрадовалась: в местной школе – этнографический музей, дети в тетрадочки фольклорные тексты заносят. Стала вспоминать песни, услышанные в первый приезд от здешних старух: «А такую заплачку знаете? А такой причет?» Не знали. Дивились. Записывали в краеведческую тетрадь заезжую Серафиму.
Про одну Серафимину знакомую односельчане говорили: «Хоть бы помереть при Пелагее Родионовне – отпоет как следует!» Давно отпели уже и саму Пелагею. Где теперь и певица Малашечка, подарившая когда-то Серафиме страшную балладу о царе Додоне и его дочери Алёне, которую царьбатюшка хотел выдать замуж за родного брата Савелия? Где «женщина чистой жизни» Февруса Аполинарьевна – обрусевшая коми, певшая о том, как «улетала девья краса в дымно окошечко, за синё море Хвалынское»? Где уральский старичок Лексей Евсеич, с которым у Серафимы вышел страшный грех?
