Арнон Грюнберг - Фантомная боль
Сказочная Принцесса, казалось, ни о чем не догадывалась. Да и с чего бы ей было меня подозревать? Разве можно представить, чтобы я увлекся пухленькой мастерицей по приготовлению капуччино из Пуэрто-Рико? Той, что трудилась в химчистке, прежде чем целиком посвятила себя искусству капуччино? Той, что однажды призналась мне: «Моя жизнь очень простая — у меня вообще нет жизни»?
Однажды утром я проснулся простуженным.
— Тебя продуло из-за кондиционера, — вынесла вердикт Сказочная Принцесса.
В кофейне было полно народу. Чтобы поскорее выздороветь, я заказал чай с ромом. Каждый раз, едва только Эвелин присаживалась рядом со мной, в кофейню входил новый посетитель.
— Да что сегодня творится! — воскликнула она.
Моя газета была одновременно ширмой и извинением. Стоило Эвелин встать, я хватался за газету, едва она присаживалась — я откладывал газету в сторону.
Часам к одиннадцати народу убавилось. Полубездомная или вовсе бездомная уборщица Соня переодевалась на кухне. Туалет был для нее слишком тесен.
Покуривая ментоловую сигарету, Эвелин спросила:
— Что с тобой? Почему у тебя такой хмурый вид?
Она всегда задавала мне этот вопрос.
— Да так, — ответил я. — Может, снова пойдем поменяем лампочку в туалете? Мне кажется, нам надо срочно заменить лампочку.
— О’кей, — согласилась она.
В туалет она проследовала с сигаретой в зубах. Я шел за ней.
Бывают маленькие уборные, но меньше, чем в этой кофейне, мне редко где еще приходилось видеть.
— Что будем делать? — Она захихикала и показала мне свои груди. Потом слегка прижала меня к стенке. Но возможно, в уборной просто было слишком тесно.
— Осторожно, очки, — предупредил я, — у меня нет с собой запасных.
— А ты вообще их сними, — посоветовала она.
И я снял очки.
Некоторые люди не заботятся о своем теле, другие не обращают внимания на свой дух. Встречаются и такие, которые махнули рукой и на дух, и на тело. Мне больше всего нравится заброшенный дух в относительно ухоженном теле. Впрочем, заброшенные тела меня тоже устраивают. Я чувствую себя уютно рядом с любой заброшенностью.
— Мой муж — водитель автобуса, — сообщила Эвелин. — Если он нас застукает, то сперва прикончит меня, а потом тебя.
— Приятная перспектива, нечего сказать, — вздохнул я. — А по какому маршруту он ездит?
— М1, он заходит сюда раз по двадцать в день. Я хочу тебя, — прошептала она.
— А если нас прикончат?
— Мне все равно, главное, чтобы мне оставили детей.
Это был крошечный туалетик, но если человек хочет по-настоящему, его ничто не остановит, и уж конечно, никак не тесный туалет. Так уборная в кофейне стала местом, в котором мы отдавали дань любви к Богу в первые недели нашего романа.
* * *В гамбургерах Петер разбирался так же плохо, как и во взбитом молоке. И все же один гамбургер я съел. Я человек воспитанный.
Я надеялся, что, вернувшись в номер, не обнаружу там Ребекки. На маленьком письменном столе я оставил немного наличных. Вполне достаточно для того, чтобы она могла вернуться на такси в Нью-Йорк. Я не хотел, чтобы она добиралась на автобусе.
Если вы заняты уходом от жены и всем, что этому сопутствует, делать это нужно в одиночку. А не на пару с курьершами, доставляющими статуэтки от псориазных скульпторш. Но я опасался, что скорей всего найду Ребекку лежащей на диване, в той же позе, в какой я ее оставил. Некоторые люди ужасно упорны. Они связывают свою жизнь с вашей, и этот узел порой бывает не разрубить.
— Как тебе гамбургер?
Я одобрительно кивнул.
— Я же говорил, что тебе нужно что-нибудь съесть.
Я снова кивнул.
— У тебя есть минеральная вода без газа?
— Вода из-под крана?
— Минеральная вода без газа, — повторил я.
— Я размешаю для тебя пузырики, — пообещал Петер.
По будням мы трахались в тесном туалете кофейни. Разумеется, не каждый день, потому что иногда в кофейне случалось настоящее столпотворение. Тогда мы ограничивались поцелуями. Прекрасное было время.
Мы много хихикали. Не потому, что делали что-то запретное, а потому, что иногда все это сопровождалось страшной спешкой — ведь в любую минуту в зал могли войти новые посетители и с полным правом потребовать свой капуччино. Спешка приводит к недоразумениям, а недоразумения заставляют нервно хихикать.
Возможно, «трахаться» — неудачное слово, возможно, стоит придерживаться выражения «отдавать дань любви к Богу». Прежде всего потому, что Эвелин всегда каким-то образом связывала секс с Богом. Рейсы осуществлялись три раза в неделю, зато нон-стоп. Прямые рейсы от тела Эвелин к Богу. При этом она всегда повторяла:
— В постели я не ангел.
Но кому нужен ангел в постели? Наша близость была анонимной. Не то чтобы мы не знали, как друг друга зовут, — нет, это мы хорошо знали, к тому же Эвелин было известно, где я живу.
Анонимными были следы ожогов на ее предплечье, анонимными были ее накладные ногти, анонимной была ее униформа — черно-белая, по требованию хозяина кофейни. Полная анонимность возникает от того, что вам не приходит в голову спросить: «Откуда у тебя эти ожоги?» От того, что вы не думаете постоянно: «Откуда они у нее?» На ее руках действительно были следы от ожогов, я их замечал, но они меня почему-то не трогали.
Анонимность — это отсутствие прошлого: в ней нет ни смертей, ни рождений, ни ссор, ни цифр продаж, ни залов ожидания, ни больниц, ни членов семей — только настоящее время в образе тесной уборной. Настоящее, которое растет и ширится, достигая невероятных размеров, до тех пор, пока наконец не лопается, как мыльный пузырь размером с бункер.
У нашей близости не было будущего. Ни один из нас не претендовал на будущее другого. Я знал людей, которые полагали, что в анонимной близости нет ни капли любви. Какая ерунда! Как это «ни капли любви» — когда даришь другому иллюзию, что он обольстительный и желанный?!
Она знала, что я писатель, но для нее это было примерно то же самое, как если б я был астронавтом. Однажды она спросила меня, продаются ли мои книги в книжных магазинах.
— Кое-где продаются, — ответил я.
Больше она меня об этом не спрашивала. На чтение у нее все равно не было времени. У нее едва хватало времени, чтобы жить.
Однажды мы отправились с ней и ее детьми собирать ежевику. Я нес младенца. Младенец был жирный и тяжелый. Я собрал мало ежевики, потому что нес младенца, жирного младенца. Кроме того, я вообще не мастер собирать ежевику.
Позже мы съели всю собранную нами ежевику в ее джипе — она припарковала его неподалеку от пляжа. Младенец все так же сидел у меня на коленях.
Когда вся ежевика была съедена, Эвелин в первый и в последний раз в жизни сказала:
— Я твоя жена.
— Нет, Эвелин, — возразил я, — ты не моя жена. Ты жена водителя автобуса.
Минуло довольно много времени, наш роман длился уже несколько месяцев, и вот как-то раз я зашел к ней домой. В ее квартире пахло моющим средством — Эвелин приходилось очень много убираться.
Мы очутились с ней в постели — разумеется, а где же еще? У каждого человека есть право на относительно анонимную близость без будущего. Отношения, которые не предполагают вопроса «Ты правда меня любишь?» (так как слово «правда» в данном случае ничего не означает); отношения, которые не предполагают заявлений, вроде: «Я тоже хочу иногда поваляться на пляже» — и жалоб на домработницу, «которая в последнее время очень мало старается».
Моя портативная любовь напоминала ручной багаж, который не потеряется, сколько через него ни переступай. Скажите, где найти такое в наши дни, когда каждый влюбленный уже через каких-то три дня хотел бы превратить свою любовь в шестидесятиэтажную высотку со стальным каркасом!
69 рецептов польско-еврейской кухни
На стоянке автомобилей, сдающихся в аренду, оставалась всего одна машина — белая с откидным верхом.
— О’кей, пусть будет эта, — согласился я.
Мы поехали на север, потому что Ребекка сказала: «Я люблю снег». Мы надеялись найти там немного снега.
Накануне я предложил отвезти ее обратно в Нью-Йорк, в Музей естественной истории, чтобы она могла продолжить работу над своим исследованием.
— Может, нам лучше прервать наше путешествие? — спросил я, переступив на рассвете порог гостиничного номера.
— Не прогоняй меня, пожалуйста, — жалобно попросила Ребекка.
— Я тебя и не прогоняю, — ответил я. — Просто мне показалось, что, возможно, так будет лучше.
— Как лучше?
— Ну, если ты вернешься в музей и продолжишь свое исследование.
— Но я не хочу возвращаться.
Я не мастер прогонять людей.
Мы провели еще несколько часов в Атлантик-Сити и наконец решили поехать на север.
