Арнон Грюнберг - Фантомная боль
— Что здесь произошло? — удивилась Сказочная Принцесса.
Кофейня стала похожа на цветочный магазин. Везде стояли розы: на столах, на прилавке, на холодильнике, даже на аппарате для варки эспрессо были розы.
— Наверно, у кого-то был день рожденья, — сказал я и уткнулся в газету.
Сказочная Принцесса заказала Эвелин два капуччино. Получив их, она взяла такси и уехала. Через пять минут Эвелин подошла к моему столику.
— Спасибо тебе за подарки, — сказала она.
В то утро волосы у нее были распущены. Обычно она подбирала их наверх, в гигиенических целях.
— Я рад, — ответил я.
— Мой капуччино все такой же невкусный?
— Хуже не бывает, — ответил я, — твой капуччино еще никогда не был таким гадким, как сегодня.
Было полчетвертого утра, я сидел в баре казино «Бэйлиз» и пил двойной эспрессо с плохо взбитым молоком, тем временем в номере наверху спала Ребекка. Моя жена в Цюрихе ехала на машине в сторону аэропорта, а где сейчас находилась Эвелин, было вообще неизвестно.
Ко мне подошел Петер.
— Еще один эспрессо? — предложил он. — Кстати, как тебя зовут?
— Роберт. Да, я бы выпил еще один эспрессо, только ты не мог бы взбить молоко получше?
— Я постараюсь.
— Ага, постарайся взбить его как следует. Здесь сейчас нет ни души, так что сделай все так, как полагается, не торопись.
Через некоторое время он принес мне чашку эспрессо и более-менее прилично взбитое молоко.
— Ты занимаешься компьютерами?
Я внимательно на него посмотрел. Его лицо покрывал легкий загар. Я прикинул про себя, красивый ли он мужчина и откуда родом могут быть его родители.
— Компьютерами? Скажешь тоже! Я пишу поваренные книги.
Я стал размешивать в кофе кристаллики тростникового сахара. Моя мать считала, что тростниковый сахар продлевает жизнь.
Петер, похоже, не испытывал особого почтения перед авторами поваренных книг.
— Поваренные книги, — сказал он, — что ж, это неплохо.
— Это позволяет платить за квартиру, — во всяком случае, до сих пор это позволяло мне платить за квартиру. С поваренными книгами ведь никогда не знаешь, на сколько тебе хватит.
— Квартплата, — задумчиво повторил Петер. — Одно время я жил в автомобильном фургончике. Но это тоже не выход. Ты здесь в отпуске?
Я уже хотел было ответить «да», но тут мне вдруг пришло в голову, что моя жизнь стала похожа на приморскую деревушку, в которой мне известен каждый камень.
— В отпуске? Да не совсем. Я сейчас в процессе ухода от жены.
— В процессе?
— Да, я этим активно занимаюсь.
— А она знает, что ты сейчас этим активно занимаешься?
— Пока что нет. Она сейчас летит на самолете.
Петер добавил в мой эспрессо еще немного взбитого молока. Он ничего не смыслил во взбитом молоке. Принцип его взбивания еще не отложился как следует в его башке.
— Этот вид кофе называется мачиато, — сказал я.
— Я тоже иногда задумывался о суициде, — промолвил Петер.
Господи Иисусе, и здесь то же самое!
— Я не говорил, что задумал самоубийство, я только сказал, что нахожусь в процессе ухода от жены. А это не одно и то же.
— Я вот тоже говорю, что иногда об этом задумывался.
— Говорят, что самоубийство — это окончательное решение временных проблем, — промолвил я после паузы, — но это не для меня. Мне не нравятся окончательные решения.
— А если окажется, что проблемы не временные?
Никакой он был не бармен, а потенциальный клиент Сказочной Принцессы.
— Послушай, — сказал я, — в этом деле я не особо разбираюсь, вот моя жена — да, она в этом хорошо разбирается, она все об этом знает.
— О чем?
— О самоубийстве.
— И ты действительно хочешь от нее уйти?
— Да.
— Потому что она все знает о самоубийстве?
— Да, возможно, поэтому.
— Я тоже не мог бы жить с женщиной, которая все знает о самоубийстве. Тебе сделать еще эспрессо?
— Нет, спасибо, я уже и так хватил лишку.
— Может, кока-колы?
— Нет, спасибо, ничего не нужно.
Он наклонился ко мне и прошептал:
— Каждый должен пройти через определенную фазу.
— Что ты имеешь в виду?
— То, что сказал. Каждый должен пройти через определенную фазу. Одно время я жил на улице, это была стадия, через которую я должен был пройти.
— Ты что, считаешь, что мне надо пожить на улице?
— Ничего я не считаю. Я только вижу, что ты сидишь здесь один, и я чувствую, что тебе плохо, — такие вещи чувствуешь, после того как сам пройдешь через разные фазы.
— Я ведь только сказал, что я занят уходом от жены, а ты заговорил про самоубийство. Откуда я знаю почему. Наверное, потому, что ты абсолютно не разбираешься во взбитом молоке. Скорей всего, поэтому.
Я чересчур разговорился. Обычно я никогда так много не разговариваю с посторонними. Причиной могла быть моя усталость, плохо взбитое молоко или эспрессо. Или мысль о том, что в скором времени я, возможно, потерплю поражение от себя самого. Жизнь подкинула мне вопрос, на который я не мог найти ответа.
Петер взял тряпку и начал протирать стойку.
— Что ты имел в виду, сказав про взбитое молоко?
— Только то, что ты ни черта не смыслишь во взбитом молоке. Через эту фазу тебе еще предстоит пройти. Через фазу взбитого молока.
— А ты что, хочешь сказать, что разбираешься во взбитом молоке? Это потому, что ты составляешь поваренные книги?
Я рассмеялся. Его тон становился развязным. А чего еще ожидать, если ты в баре один?
— Я знал женщину, которая очень хорошо разбиралась во взбитом молоке. И если я говорю «очень хорошо», это означает «очень хорошо».
— Это та, которая знает все про самоубийство?
— Нет, другая.
Он загнул палец, за ним второй:
— Итак, ты знаешь женщину, которая знает все про самоубийство, и еще ты знаешь женщину, которая очень хорошо разбирается во взбитом молоке.
Я кивнул.
— Непростое положение, — покачал головой бармен. — А что это за женщина, с которой ты был здесь вчера?
— Это еще одна. Я познакомился с ней в музее. У нее некрасивые руки. Сейчас она наверху, спит у меня в номере.
Петер положил мне на блюдце печенье.
— Ешь, — сказал он, — я не отпущу тебя, пока ты как следует не поешь.
Я съел печенье. До чего повелительный у него тон! Вначале меня затошнило, потом я расплакался. Тошнота накатывала волнами.
В ту ночь тошнота накатывала вперемежку со слезами.
— Ты должен пройти через разные фазы, — произнес Петер таким голосом, словно выступал по радио.
Он положил свою руку мне на запястье, но тут уже я взорвался:
— Послушай, говнюк! Не собираюсь я проходить ни через какие фазы! Единственное, чего я хочу в данный момент, это чтобы ты научился как следует взбивать молоко!
Но он ответил:
— Не больно-то ты меня испугал. Я видал ребят и покруче.
* * *После того как моя жена, прихватив два капуччино, а иногда еще вдобавок и круассан, уходила из кофейни, ко мне подсаживалась Эвелин и закуривала сигарету. С той минуты мне было уже не до чтения.
Каждый день она все больше распускала волосы и каждые два дня красила ногти в другой цвет.
Моя жена удивлялась:
— И что эта баба вытворяет со своими волосами?
— Подумаешь, — отвечал я, — может, у нее появился новый любовник, капуччино ведь она от этого готовит не хуже.
— Да, — соглашалась моя жена, — это, конечно, самое главное.
Старшего сына Эвелин звали Жозе, но она сокращенно звала его Же. А младшего она называла просто «малыш». У нее был джип, свою машину она тоже называла «малыш».
Как-то раз она призналась:
— Я всегда читаю газеты, которые ты здесь оставляешь, чтобы узнать, о чем ты думаешь.
Она стала писать мне на счетах записки детским почерком, вместо точки она рисовала над i кружочек. В записках она уверяла, что каждый раз, уходя из кофейни, я уношу с собой частичку ее сердца. Может, ей и вправду так казалось. А может, и нет. Я старался над этим не задумываться.
Я стал все дольше засиживаться в кофейне. Вначале полчаса, затем час, наконец полтора, а иногда и все два часа. Работа моя от этого страдала, но я считал, что это не беда. «Пусть себе пострадает, — думал я, — страдание облагораживает».
В те дни, когда моей жене не нужно было торопиться к своим психам, мы все утро проводили в кофейне, читая газеты. Эвелин держалась как ни в чем не бывало. Она здорово умела притворяться.
Как-то раз Эвелин спросила:
— Ты ведь не готов уйти от своей жены?
— Нет, — ответил я, — и никогда не буду к этому готов.
Она знала, что не сможет заменить мне мою жену, и не мечтала о том, чего не могла.
Сказочная Принцесса, казалось, ни о чем не догадывалась. Да и с чего бы ей было меня подозревать? Разве можно представить, чтобы я увлекся пухленькой мастерицей по приготовлению капуччино из Пуэрто-Рико? Той, что трудилась в химчистке, прежде чем целиком посвятила себя искусству капуччино? Той, что однажды призналась мне: «Моя жизнь очень простая — у меня вообще нет жизни»?
