Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи
Многочисленные комментарии по поводу успеха «Ангела» появились в прессе на десяти или двадцати языках. Всегда одинаковые, за исключением каких-то нюансов. Три темы приводили меня в отчаяние чаще, чем другие: одна выдвигала идею «гениального рекламного хода»; другая давала понять, что коммерческий провал тут был просто немыслим и что я мгновенно испытал «озарение» и почуял успех; а третья меня подозревала в радостном предощущении аромата сильнейшего скандала.
Я пишу сейчас в первый и последний раз, не питая, впрочем, особых иллюзий: в сентябре 1957-го года я думал, что опубликую редкого качества первую книгу, не лишенную двусмысленности, но и не обещающую мне большого тиража. Я не очень боялся разного рода спекуляций. Ничто и никогда не влекло меня к скандальным текстам и ни за что на свете я не хотел сомнительной известности. Что же касается рекламы, то у меня не было денег, чтобы ее оплатить. У нас не было даже времени, чтобы в связи с этим посетовать на нашу бедность: за три недели триумф стал очевидным, и мне не оставалось ничего другого, кроме как «следить», переиздавать, подбадривать распространителя, успокаивать, потом подстегивать его представителей, руководить потоком просьб об интервью, о фотосеансах, потоком приглашений на радио и телевидение.
Могу ли я сейчас выделить в качестве основного тот или иной элемент, из которых сложилось это явление? Думаю, что да, хотя в принципе я не слишком доверяю объяснениям, которые находят по прошествии времени. Мне кажется, что три события, или три эпизода, придали успеху «Ангела» стремительное ускорение. С тех пор это все стало легендой издательского дела: появление Жиля на публике и осознание его красоты, его странности, его стиля. Это первое. Затем — язвительная рецензия, посвященная ему Франсуа Мориаком, благодаря которой продажа романа на следующий же день увеличилась вдесятеро. Наконец, судебная война, развязанная иском против Жиля со стороны ассоциаций Версаля, иском, за которым последовало еще двадцать штук таких же по всей Франции. Как вы помните, в течение нескольких недель книгу было даже «запрещено выставлять в публичных местах». Именно тогда цифры продаж невероятно подскочили, и на улице Лагарпа, сегодня я могу в этом признаться, мы почти сожалели, что официальные инстанции так быстро сдались под натиском насмешек и, особенно, протестов, организованных двадцатью известными писателями. Книга вышла 5 сентября. В ноябре, в тот момент, когда присуждались премии конца года романам, которые все казались мне робкими и надуманными, мы были уверены, что достигнем двухсот тысяч экземпляров. На рождество мы мечтали уже о пятистах тысячах. Мы достигли миллиона в конце весны 1958-го года. Такое во Франции видели только дважды. А главное, мы никогда не надеялись, что эта столь дерзкая книга сможет повторить судьбу спокойного классического романа. «Непристойный роман, псевдолитература, упаднический смрад!» — воскликнул член одного именитого жюри, угрожая уйти в отставку, если коллеги посмеют присудить премию «Ангелу». Этот добродетельный мужчина лишь добавил веса и объема снежному кому.
Леонелли жили в районе Маре, когда там уже никто не жил. Хотя надо сказать, что в привычках этой семьи вообще все было необычным и по парижским меркам — неординарным. Они занимали второй этаж гигантского старинного особняка на улице Жофруа-Ланье, полуразрушенного и облепленного пристройками. Шорник там устроил свою мастерскую, из которой поднимался отвратительный удушливый запах кож. Двор в недавнем прошлом сделали крытым, и два из четырех окон гостиной выходили на стропила со стеклами и арматурой, где догорали окурки, брошенные туда баронессой Леонелли. Квартира была роскошной в конце правления Людовика XIV. От этого прошлого сохранились кое-какие грандиозные и патетические признаки былой роскоши: огромные камины, утыканные гвоздями деревянные панели, версальский паркет с заделанными цементом дырами, которые прикрывали некогда прекрасные полуистлевшие ковры.
Госпожа Леонелли посвятила меня в свои секреты. Когда-то она была танцовщицей, или певицей, или «слишком красивой молодой женщиной», как говорила она. На последнем она не очень настаивала, прибегая скорее к литотам, которые объясняли все. Она была русской, более чем русской, и знала так же хорошо рестораны Константинополя, как и рестораны Вены и Нью-Йорка. В 1932-м году она вышла замуж за барона Леонелли, сицилийца в сверкающих туфлях, всегда одетого в черное. При этом она сообщила, что ее нога никогда не ступала ни в Ното, где разрушался дворец Леонелли, ни в Палермо, ни в Катании, поскольку ее мужу выпала горькая доля прозябать в ссылке, меряя своими шагами улицу Сен-Антуан под моросящим дождиком, вместо того чтобы ходить на родине в Дворянское собрание под почти африканским солнцем.
Когда я позвонил, то после долгого ожидания увидел, как в дверях появилась очень молодая девушка. Я узнал глаза, поразившие нашу телефонистку. «Я Форнеро», — сказал я.
— Мой брат вас ждет.
Она молча повела меня через вестибюль, через гостиную, где не было никакой мебели, если не считать нескольких прекрасных обломков, через второй нескончаемый коридор. «Здесь хорошо было кататься на роликовых коньках и на велосипеде…» Она обронила эти слова, не оборачиваясь, как некие сведения, имеющие отношение к географии или геологии. Позже в разговоре я узнал кое-что о детстве, которое здесь провели Колетт и Жиль. В тот момент я не знал о них ничего, кроме имени, к которому шел в полутьме, обходя зачехленные и неясные формы. Я начинал составлять себе представление о свободе маленьких варваров, в которой они выросли, о царивших в доме анархии и богеме, строил догадки о том, что раньше они, может быть, росли как в оранжерее, под бдительным присмотром, до того, как все рухнуло. Леонелли всегда не хватало денег, а во время войны и питания, но никогда они не испытывали недостатка в принципах, в пластинках, в книгах, равно как и в самом непреклонном снобизме.
— Вот мы и у нас, — прошептала Колетт, на мгновение остановившись, прежде чем толкнуть дверь.
«У них» — это были две смежные спальни (дверь сняли), окна которых выходили на разные дворы или улицы. Свет просачивался сквозь густые венецианские (разорванные) шторы, да еще исходил от трех или четырех ламп, прикрытых какими-то квадратами из золотого с красным шелка, и едва позволял различить хаотичное нагромождение из диванных подушечек, ковров, зеркал, книжных полок, зубов нарвала, фортепьяно, гитар, детских лошадок, скомканных свитеров, иллюстрированных журналов, подставок, проигрывателей, ширм, теннисных тапочек, многочисленных фотографий. Я остановился на пороге, понимая, что наступил момент собраться с мыслями. «Так, — мысленно сказал я себе, — здесь явно прошелся Кокто… Все зто выглядит очаровательно и достаточно классически…» Из завала во второй комнате донесся голос.
— Мне, право, неловко, месье, оттого, что приходится играть партию на моей территории.
Я прошел вперед и обнаружил Жиля. Он совсем не выглядел на свои двадцать четыре года. Я дал ему двадцать и даже в какой-то момент подумал, что он близнец своей сестры. Он пожал мне руку, указал мне на кресло, оперся о стол, на котором огромный литой канделябр сверкал сталактитами застывшего разноцветного воска, и посмотрел на меня. Колетт осталась в первой комнате. Я ощущал ее неподвижное присутствие за моей спиной.
— Вас зовут Жиль Леонелли?
— Жиль, Игорь, Томазо Леонелли.
Он был, как всем известно, очень красив. Заголовок своего романа он нашел в зеркале. Насколько чернява была его сестра, настолько Жиль был светловолос. Но мне тут же показалось, что я ощущаю хрупкость этой красоты, и что он сам сознает угрозу, нависшую над ней. Волосы были не очень густые, а недовольное выражение обиженного ангела могло преждевременно превратиться в старческую гримасу. Он продолжал наблюдать за мной, приветливый, но отстраненный. Он как бы давал представление, но при этом его поза не казалась неестественной. Я ощутил все это и незамедлительно испытал тройное смущение (или обаяние?), которое мне случается испытывать при виде гомосексуалистов, юных, красивых. Я был (как вскоре узнал об этом) на двенадцать лет старше его. Тем не менее я чувствовал себя перед Жилем не в своей тарелке, как бывает со зрелым человеком, когда перед ним находится обидчивый подросток. Я угадывал за своей спиной какую-то мышиную возню, ожидание, пугающее внимание. Я почувствовал себя немного увереннее лишь тогда, когда заговорил о рукописи, когда стал задавать вопросы, на которые Жиль отвечал с большой охотой, подбодрившей меня, и с бесстыдством, оживившим мое смущение. Он часто говорил «мы», и это множественное число включало, естественно, его сестру. Именно в это первое утро у меня появилась привычка смотреть на «Жиля» как на своего рода двуглавого волшебника. Он с улыбкой принял условия, которые я ему предложил.
