Нагаи Кафу - СОПЕРНИЦЫ
— Нет уж, позвольте принести вам мои извинения. Хозяйка моя в последнее время сдала, да и я старею. Ответственным лицом быть никак не смогу.
— Жаль, жаль. Во всяком случае, хозяин «Китайского мисканта» в этих краях старожил, человек уважаемый… — Вот я и думал…
— Похолодало-то как нынче!
Это пришел банщик, чтобы помыть спину господину Такарая, и тому пришлось оборвать разговор.
Тем временем в баню один за другим потянулись посетители. Один из них был белотелый тридцатилетний мужчина в очках с позолоченной оправой. Про него в округе говорили, будто бы он состоял на содержании у своей жены О-Ко, известной в квартале парикмахерши, которую все звали «богачкой». Прежде он, кажется, комментировал немые фильмы. Среди пришедших был и заплывший жиром Итидзю, пятидесятилетний хозяин ресторана, где готовили курятину. Он вел с собой мальчишку лет двенадцати с изуродованной ногой, про таких детей говорят «гусиная лапа». Все посетители были соседями, поэтому погрузились в бассейн, произнося взаимные приветствия:
— Здравствуйте!
— День добрый!
Как-то само собой получилось, что собеседники разделились на две группы: Итидзю со старым Годзаном и хозяин парикмахерской с господином Такарая. Последние двое принялись обсуждать гейш каждого из веселых кварталов, и вдруг Такарая припомнил что-то и оживился:
— А ведь такие гейши появились в последнее время и в Симбаси! По правде говоря, даже в местный комитет тайком люди жалуются, мол, некая гейша позорит доброе имя квартала.
— Ого! И как эту гейшу зовут?
— Разве вы еще не знаете? Это Ранка.
— Из какого же дома?
— Еще и месяца не прошло, как она стала выходить к гостям, а уж во всём Симбаси не осталось человека, который бы о ней не слышал.
— Вот это да! Слушать — и то любопытство разбирает! — Муж парикмахерши так заинтересовался, что ему недосуг стало смыть попавшее в глаза мыло. — И как она? Хороша?
— Нет-нет, так не пойдет. Скажу, что хороша, а потом ваша госпожа О-Ко на меня будет сердиться.
— От таких слов мне еще больше хочется на неё взглянуть.
— Ха-ха-ха! По мне, так она и не гейша вовсе. Право, она из тех, что удивляют не только на первый взгляд, но и на второй. А молва все-таки имеет большую силу! И тут и там люди судачили, что с какой стороны ни подойди, а гейша она странная, и манеры у неё странные — и вот, пожалуйста, в мгновение ока она стала популярна. Нет, она действительно умная женщина, эту в угол не задвинешь!
— Да что же такого она делает, голая пляшет, что ли?
— Да, пожалуй, все равно что голая, но это не какие-нибудь вульгарные пляски вроде «Амэ-сёбо».[43] Скажу честно, я и сам толком не знаю, только слышал от своих гейш, что она даже и не пляшет вовсе, она вообще ничего не делает. Одним словом, она всего-навсего появляется на банкетах голая. Ведь на Западе же многие показывают перед зрителями свое нагое тело… Она объявляет: я, мол, такая-то и такая-то знаменитая на Западе статуя, которая зовется так-то, — и изображает эту статую. Она выходит в белом обтягивающем трико, на голове парик, тоже белый, чтобы было похоже на статую. Вот потому-то, хоть и подумаешь невольно: ах ты… — а жаловаться нельзя. Она же из тех, что называются «новыми женщинами», с ней только заведи спор — конца не будет, это точно. К примеру, в гостиных она ужасные вещи заявляет. Говорит, японцы как следует не понимают, в чем красота нагого тела, потому и бывают каждый год проблемы с картинами обнаженных на выставках, организуемых Министерством культуры.[44] Ей, мол, это прискорбно, и она якобы все свои штуки затеяла ради эстетического развития господ из высших слоев общества.
— Ого! Вот так особа! Пожалуй, схожу и я разок за эстетическим развитием!
— Говорят, что с ней не просто встретиться, она не придет, если позвонить ни с, того ни с сего, без рекомендации. У неё ведь ежедневно бывает по три или четыре условленных встречи. Не верится, верно?
В другом углу беседовали Годзан и хозяин ресторана курятины Итидзю. Здесь разговор шел не столь игривый, с обеих сторон было стариковское брюзжание, унылая беседа о законе судеб.
— Моему ведь уже двенадцать в этом году, но раз так вышло, ничего не поделаешь. Я его и из школы недавно забрал. — Итидзю тер спину своего бледного сына. — Ясно, что это мне воздаяние за погубленные жизни кур, это ведь не шутка…
У ребенка была не только больная нога, все его тело было крайне неразвито, и видно было, что умственная деятельность также пребывала в упадке: с отсутствующим видом, уставившись куда-то в пустоту, он сидел молча и неподвижно.
Годзан с невыразимой жалостью смотрел то на отца, то на сына.
— Исстари люди рассуждают о законе судеб, но если бы это было правдой, то все мальчишки с рыбного рынка должны были бы стать калеками. Некоторые еще считают, что нельзя заводить ресторан, где готовят угря, но что угорь, что рыба — все одно, живые твари. Предрассудки людьми правят, вот что! Мне вот тоже из-за моего сына одни только слезы.
— Это вы про того, которого зовут Такидзиро? А что он сейчас делает?
— О-хо-хо, не пристало о таком и говорить. Три года назад я краем уха прослышал о нем. Поскольку его видели в одном непотребном питейном заведении возле парка,[45] я решил разузнать, как и что, да попытаться его урезонить, если получится. Один раз я ведь уже махнул было рукой на своего сына, но чувства отца к кровному детищу… Теперь я нарочно, под видом посетителя, пошел к его соседям в питейное заведение, которое мне указали.
— Хм, да… Все родители одинаковы.
— Когда я услышал, что говорят его соседи, то совсем отчаялся. Не иначе как в него вселился злой дух. Как ни в чем не бывало глядеть такому в глаза и высказывать все, что наболело в душе, — только себя расстраивать. Мало ли что из этого может выйти… Я решил, что лучше с ним не встречаться, чтобы не навлечь на себя бед и в будущем перерождении. Так и вернулся, даже своей старухе Дзюкити до сих пор ничего не рассказал.
— Ох, да что же он наделал?
— О-хо-хо, про такое и рассказать-то… никудышные дела… Этот негодник Таки живет там с одной… Да что говорить, она ему все равно что жена. И он спокойно-преспокойно смотрит на то, что эта женщина, которая все равно что жена, принимает клиентов, — каково? Этот мерзавец вроде бы даже сам, первый, предлагает её друзьям и знакомым и к тому же тайком от властей использует её для съемки каких-то неслыханных фильмов. Говорят, что на все вырученные деньги он играет в азартные игры. Даже проститутки-«белошейки»,[46] занятые таким же постыдным ремеслом, — и те таки ругают, прямо грязью поливают, а женщину жалеют. Если уж до такой степени нутро у человека стало гнилое, то это конец. Когда я это все услышал, то твердо решил порвать с ним окончательно. Как представлю, сколько еще этот наглец в будущем наделает хлопот властям, так страх берет… И думается мне, что это тоже воздаяние — за то, что я десятки лет зарабатывал на жизнь рассказами про азартных игроков.
В этот момент, второпях толкнув стеклянную дверь, в банное помещение вбежала женщина, по виду служанка, она совсем запыхалась:
— Хозяин, хозяин, я из дома, из «Китайского мисканта»…
— Что, что такое? Чего так переполошилась?
— С хозяйкой плохо!
— Уж не захворала ли вдруг? Ну-ка, давай оботри меня, сделай милость…
21
ПЕРЕПОЛОХ
Дзюкити, хозяйка дома гейш «Китайский мискант», весной этого года уже пережила один удар, хоть и легкий, — он сразил её в чайной, куда она пришла на банкет. С тех пор она совсем отказалась от своего любимого сакэ и старалась поменьше курить. Однако сегодня, когда она вернулась от парикмахера, чтобы успеть к двум часам на банкет, неожиданно, прямо возле телефона, с грохотом свалилась без чувств и громко захрипела.
Управительница О-Сада в это время как раз обходила чайные дома и дома свиданий, где работали их гейши, собирала счета. Обе ученицы были на занятиях. Ханаскэ только что ушла на богомолье. Дома остались только кухарка О-Дзю да Комаё. Сегодня был последний день сезона в театре «Синтомидза», и перед уходом туда Комаё собиралась принять ванну. Она села перед зеркалом, намереваясь достать из ящика гребень, которым подправляла обычно боковые пряди, как вдруг её напугал шум и громкий крик кухарки: «Кто-нибудь! Сюда!» — и она сбежала вниз по лестнице.
Комаё отправила растерянную служанку О-Дзю в баню, чтобы та привела Годзана, а сама позвонила врачу. Она хотела перенести лежащую Дзюкити в гостиную, но одной ей это было не под силу. Поэтому она лишь принесла из комнаты стеганое кимоно и накинула на больную. Как раз в этот момент вернулись запыхавшиеся О-Дзю и Годзан, втроём они первым делом уложили Дзюкити в дальней гостиной. Вскоре пришел врач и произвел осмотр. Он объявил, что не сможет ничего сказать, пока не проследит за ходом болезни в течение ночи. Однако, чтобы не беспокоить Дзюкити, он запретил в этом состоянии сразу везти её в больницу. Врач пояснил, что ничего не остается, ничего другого, как уложить больную и обеспечить ей полный покой, а затем, растолковав Годзану, как следует ухаживать за женой, удалился. Через некоторое время пришла сиделка.
