Михаил Попов - Ларочка
Тамила Максимовна проскрипела на ухо бывшему морпеху эту новость, и он содрогнулся сразу от двух неприятных мыслей? Господи, Галка, зачем!? И второй мысли, что Тортила сообщила ему эту новость не случайно — нашла способ тонко намекнуть начальнику, что его главная тайна, для нее не тайна совсем. Какая мерзость, и что теперь делать?!
Итак, ситуация в «Истории» зависла в состоянии опасного равновесия. Все ждали, когда шеф надумает, и что. А тут недра комсомольского ЦК извергли еще одного деятеля среднего звена. «Может ли быть душа у менеджера среднего звена?» — спросит лет через двадцать после описываемых событий один философ–прикладник. И это будет всего лишь повторением мысли о том, является ли человеком в подлинном смысле слова комсомольский аппаратчик умеренного ранга. Так думали почти все специалисты и консультанты ЦБПЗ, не имевшие отношения к номенклатуре.
3
Надо сказать, что Лариса начала знакомство со своим новым коллективом с буфета, где оказалась за одним длинным кофейным столом сразу с пятью или шестью специалистами. Они покуривали, жевали сосиски с горошком, пельмешки и всяческими способами иронизировали в адрес своего прямого начальства, в адрес начальства комсомольского, доходили и до верховного руководства. Доставалось и Горбачеву, а особенно Лигачеву, щадили Яковлева, и ждали больших перемен. По самому советскому строю, за время этого не слишком продолжительного буфетного заседания, было нанесено несколько острых анекдотных ударов. «Иностранца, посетившего Союз спрашивают, что ему у нас понравилось? Дети, отвечает. Почему дети? Потому что все, что вы делаете руками…» Рассказывал их бородач с кривым носом липкой на вид лысиной. «Кто это?» — спросила Лариса кого–то из своих. «А, Саша Белов из «Молодого коммуниста. Он часто заходит в наш корпус».
Сначала, Лариса подумала, что она просто попала в такую особенную небольшую компанию свободных умов, презирателей бездарного режима. Но через неделю, поняла, что подобным образом настроены абсолютно все. Не только работники «Истории», но и те, кто трудится в «Физике», «Химии», «Технике» и «Искусстве». Впрочем, ничего особенно нового она не услышала в этом буфете, в сравнении с тем, что ей приходилось слышать в Рулиной компании, или Питиримовой.
Но что–то новое, однако, было.
Если фарцовщики и крестоносцы все же имели какие–то основания для неприязни к строю, он мешал им торговать джинсами и путешествовать по монастырям, и они ненавидели его как бы за свой счет, то работники ЦБПЗ поносили строй, у которого брали деньги на жизнь, и достаточно много, и очень охотно.
Впрочем, отмечая это, Лариса не вспыхивала порицательным пафосом, и не проникалась презрением. Это была сфера само собой разумеющегося. Так было принято.
Галкин муж, слушатель ВПШ, закатившись как–то на корпоративные посиделки в «Историю», рассказывает сотрудникам тот же самый анекдот, что и Саша Белов. Никому не приходит в голову, что это слишком для слушателя такого заведения, только Воробьев встал, виновато улыбаясь, и вышел из помещения.
Свалившийся в «Историю» новый зам Михаила Михайловича, некто Николай Николаевич Пызин, попытался показать, что не собирается совсем уж безропотно плыть по течению вредных общественных настроений.
Перестройка?
Ладно, пусть перестройка, но не все же позиции сдавать сразу и безропотно. Власть у нас в стране пока еще советская, и ЦБПЗ есть один из опорных ее камней.
Закручивание гаек началось с усиления антиалкогольной кампании, в то время, когда в целом по стране шло ее ослабление. Пить на работе стало менее комфортно, хотя пить меньше, конечно, не стали. Пызин заработал на этом деле первые отрицательные баллы.
Потом — режим. Он исконно был либеральным. Все, кроме Тамилы Максимовны, которой все равно не спалось, являлись в присуствие к двенадцати часам. Пызин потребовал, чтобы каждом отделе хотя бы один человек дежурил с десяти. Бред! Зачем?! От поверхностных гаек перешел к гайкам внутри творческого механизма «Истории».
Ударить по всем сразу, было трудно, надо было выбрать наиболее уязвимую фигуру. И, конечно, выбрали армянина. Карапет Бабуян попал под удар, очень мало этого заслуживая.
Это был человек сосредоточенный, коротконогий, в тяжелых очках, и ко всему относившийся серьезно. Он руководил отделом 19 века, никогда ни в малейшей степени не позволял себе никаких идеологических вылазок против партийного курса в своей области, всячески демонстрировал свою преданность шефу. С самым серьезным видом на общих собраниях говорил, что считает главным счастьем своей жизни факт работы под началом такого заслуженного и авторитетного человека — Михаила Михайлович Александрова. Михаил Михалойвич морщился, вяло одергивал льстеца, чем только возбуждал его, вызывал новые валы еще более откровенных похвал, и высказанных уже почти с надрывом. На все дни рождения шефа Карапет Карапетович привозил целую кастрюлю долма, приготовленную мамой специально ради такого события, а так же бастурму, коньяк и т. п. В общем, казалось — позиции этого завотделом незыблемы. Но Пызин разведал, что Карапет Карапетович слишком по–особенному формирует штат своих лекторов. Там оказались сплошь армяне, или женатые на армянках, или армянские друзья. Причем для всех для них был организована специально продуманная схема задействования, которая предполагала минимум трудозатрат, и максимальные ставки оплаты. В общем, трудно сказать, так ли оно обстояло на самом деле, но захотевший придраться, придерется.
Когда Пызин пришел с этим, никому не нужным компроматом к шефу, тот опять сильно заскучал. Ссориться с армянским лобби ему не хотелось, но ссориться с властью, которую в данном варианте представлял дурак Пызин хотелось еще меньше.
— Чего же ты хочешь? — Устало и иронично спросил Михаил Михайлович. Комсомолец не понял иронии, и потребовал, чтобы большая часть армян, была заменена.
На кого?
Есть кандидатуры. Пызин имел большие связи в кадровых структурах ЦК, и ему не составило труда подобрать подходящих людей, выраженных неармян, для соответствующей работы.
До этого момента его звали просто «онанист», намекая на героя известной повести Алешковского, на рукаблудное качество его приказов и бессмысленную возню вокруг режима работы. Теперь же он заслужил прозвище Ататюрк, хотя информированные историки, из числа лекторов говорили, что прозвище не совсем справедливое, ведь упомянутый персонаж армян не резал, да и тюрком, вроде как был не вполне, но кому дело до таких тонкостей.
На жизни Ларисы пызинское руководство отражалось мало, она легко обходя новые подводные камни. Как раз в это время она развернула обработку общественного мнения в нужном для себя направлении. Тойво был нейтрализован хорошо продуманными похвалами в адрес «молодой эстонской прозы». Она даже исхитрилась и удачно скаламбурила в нужный момент. Назвала Карапета во время одного из совместных походов буфет «Императорским безумцем», намекая на его неумеренно восторженное отношение к шефу и на то, что ей нравится роман Яана Кросса, и Тойво окончательно растаял. Его независимая позиция в редакционном раскладе, формулировавшаяся как «один на льдине», в память о сидевшем за сталинской проволокой отце, дала трещину. Он, как уже сообщалось, пошел лоббировать Лару в кабинет Михаила Михайловича.
Пан Милован в обработке и не нуждался, ему достаточно было узнать желание дамы, и он вскакивал, прижимая обе ладони к сердцу. «Серб и молот», — называл его Питирим. Да, этот мужчина всегда был готов к услугам, но для для надежного закрепления этой позиции во время одного из веселых выездов на Галкину квартиру Ларочка отвела рыцаря в комнату отсутствующего сына хозяев, и там они совершили очень быстрый деловитый грех, даже не прекращая сплетничать, как бы обменялись подписями на договоре о взаимной поддержке.
Саму влиятельную Галку Лара тоже успокоила. Для этого хватило всего лишь одной грубоватой фразы о том, что она для достижения заветного кресла не пойдет банальным женским путем, и не потому, что не интересуется антиквариатом. Она так не поступит из жесточайшей женской солидарности, ибо не хочет претендовать на то, что уже принадлежит другим. Галка поняла, что на ее особое положение в коллективе Лариса претендовать не будет, хотя и могла бы, учитывая выгодную для нее разницу в возрасте. Сорокалетняя машинистка оценила жест доброй воли, ей действительно не хотелось терять своего статуса, при котором она по умолчанию причислялась к творческим работникам, и имела возможность являться на работу не к десяти, а к двенадцати, плюс и ряд других маленьких, но приятных исключений.
Провинциалов в «Истории» было двое, оба совсем недавно приняты на работу, и оба попали под власть Ларочки, хотя и числились по другим отделам. Оба были совсем недавними выпускниками одного истфака, только разных потоков. Одного звали Прокопенко, хохол из Нежина, третий сын в большом, сытом, крепком семействе своего добротного, деревенского батьки, и сам уже к моменту вступления в должность в «Истории» отец двойни и приймак в номенклатурном семействе с Кузузовского проспекта. Он отвечал за Древнюю Русь, отвечал спокойно, по большей части помалкивая, и приятно улыбался в ответ и на похвалы, и на критику. Про таких говорят, что с них как с гуся вода, где сядешь, там и слезешь. Ларочку он интересовал мало, и слегка раздражал своей кажущейся неуязвимостью и полнейшим благополучием. Затащить такого в койку не представлялось возможным, а каким другим образом можно было сформировать в нем чувство вины. Она давно уже поняла эту главную женскую истину. Хочешь управлять мужчиной, найди в нем ту кнопку, которой включается чувство вины. Не у всех она расположена в одном и том же месте. Часто очень хорошо замаскирована, но есть всегда. Женщина не управляет только теми мужчинами, которых она не потрудилась исследовать на этот предмет.
