Иэн Бэнкс - Мост
Я допиваю вино, беру бутылку, подхожу к девушке, сажусь и наполняю бокалы. У ее духов сладкий и пряный запах. До этого она сидела на корточках, а теперь опустилась на пол, согнув ноги в коленях и опираясь на руку. Она смотрит, как я наливаю вино. Я ставлю бутылку, вглядываюсь в лицо Эбберлайн. В уголке рта чуть размазалась помада. Эбберлайн замечает, что я смотрю, у нее медленно изгибается бровь. Я говорю:
— Помада.
Достаю из кармана носовой платок, на котором она вышила монограмму. Она наклоняется вперед, чтобы я стер ненужный красный мазок. Чувствую пальцами воздух из ее ноздрей, когда касаюсь пальцами ее губ.
— Все.
— Боюсь, я оставила следы не на одном воротнике. — У нее тихий и низкий голос, почти мурлыканье.
— Э-э! — Я с притворным, насмешливым неодобрением качаю головой. — Я бы не стал целовать воротники.
Она тоже качает головой:
— Не стал бы?
— Не стал бы. — Я наклоняюсь, чтобы осторожно коснуться ее полного бокала своим.
— А что стал бы? — Ее голос звучит не тише, но в нем появляется новый тон, понимающий, даже ироничный. Намек достаточно прозрачен; я не набрасывался на нее зверем.
Я целую ее совсем легонько и гляжу в глаза (и она отвечает на поцелуй, легонько, и смотрит в мои зрачки). У нее слабый вкус вина и еще чего-то пряного, и немножко чувствуется сигарный дым. Я чуть сильнее прижимаюсь губами и кладу свободную ладонь ей на талию и ощущаю ее тепло через гладкий алый атлас. За моей спиной деловито шипит камин, пригревает. Я медленно вожу губами по ее губам, дразню ее губы, щекочу зубы. Ее язык встречается с моим. Она шевелится, подается вбок, на лбу возникают складки — неужели отстраняется? Нет, это она смотрит, куда поставить бокал. Потом она берет меня за плечи и закрывает глаза. Ее дыхание чуть убыстряется, я это чувствую щекой. Я целую ее крепче, оставив свой бокал на подлокотнике кресла.
У нее мягкие волосы и пахнут все теми же пряными духами, а талия на ощупь еще изящней, чем на вид. Груди движутся под красным атласом — там их поддерживает, не стесняя, какой-то предмет нательного белья. Чулки гладкие на ощупь, бедра теплые. Она меня тискает, прижимается, затем отталкивается, кладет ладони мне на виски и смотрит блестящими глазами в упор, зрачки в зрачки. Ее соски приподняли атлас в двух местах, получились красные холмики. У нее влажен рот, размазана помада. Она коротко, с дрожью смеется, сглатывает. По-прежнему тяжело дышит.
— А я и не подозревала, Джон, что ты можешь быть таким… страстным.
— А я не подозревал, что тебе так легко вскружить голову.
Чуть позже:
— Здесь, здесь. Не в постели. Там слишком холодно. Здесь.
— А тебе перед этим ничего не надо?..
— Что? А, нет. Только… Ладно, Орр, давай, снимай пиджак. Можно, я это на себе оставлю?
— Почему же нельзя?
Тело Эбберлайн Эррол заключено в клетку мглы, обвязано и обрешечено обсидиановыми шелками. Ее чулки пристегнуты к чему-то похожему на корсет из шелка, с кружевами впереди, — опять узор из иксов, только этот идет от лобка почти до нижнего края отдельного лифчика, прозрачного, как и чулки, вмещающего в свои чаши крепкую, красивую грудь. Расстегивается он спереди — Эбберлайн показывает где. Женский гарнитур отходит от тела, пуская меня к черным завиткам. Мы сидим в обнимку, неторопливо целуемся. Я уже вошел, но мы пока не двигаемся. Она сидит на мне, ноги в чулках сжимают мои ягодицы, руки в длинных перчатках, пройдя у меня под мышками, вцепились в плечи.
— Синяки, — шепчет она (я совершенно голый) и гладит места, куда пришлись швейцаровы удары. От этих восхитительно нежных прикосновений у меня по всему телу волоски дыбом.
— Ерунда. — Целую груди (соски ярко-розовые, толстенькие и длинные, с продолговатыми впадинками и красными пупырышками на вершинках; круглые и гладкие ореолы тоже выступают). — Не обращай внимания. — Я клоню ее к себе и клонюсь сам, чтобы лечь на нашу скомканную одежду.
Медленно двигаюсь под девушкой, гляжу на нее, очерченную огнем шипящего газового камина. Эбберлайн висит надо мной в воздухе, оседлала меня. Ее ладони — на моей груди, голова опущена, расстегнутый гарнитур подлетает, как и ее густые черные волосы.
Все ее тело заключено в дамское белье, в этот абсурдный капкан, — а ведь ей, чтобы быть соблазнительной, не нужно ничего. Она сама — соблазн, эта движущая сила, этот разум, что обитают под ее плотью и костью. Вспоминаю женщин в башне варвара.
Иксы, эти рисунки в рисунках, покрывают ее ноги — еще одна сеть, поверх той, что дана ей природой. Зигзаги кружев на ее гарнитуре, перекрещенные ленточки, что удерживают шелк на теле, лямочки и тесемочки, шелк на руках и ногах — все это язык, все это архитектура. Кронштейны, трубы, раскосы, темные линии подвесок крест-накрест облегают тугие бедра, идя от трусиков до плотных черных полосок на верхних краях чулок. Это кессоны и строительные трубы, только из эластичного материала. Их предназначение — вмещать в себя и частично прятать, частично показывать женственную мягкость.
Эбберлайн кричит, выгибает спину, запрокидывает голову. Волосы свешиваются между лопаток, пальцы растопырены, вытянутые, напряженные руки за спиной образуют букву «V». Я поднимаю девушку, осознавая вдруг свое присутствие в ней, в этой конструкции из темных материалов, и в тот самый момент, когда я напрягаю мышцы, когда толкаю вверх ее тяжесть, я вдруг ощущаю мост над нами, эту громадину, возвышающуюся в сером вечере, конструкцию со своими узорами, со своими бесчисленными иксами, со своими опорами и уравновешенными напряжениями, со своим характером, со своим бытием, со своей жизнью. Он — над нами, надо мной. Он давит. И я сопротивляюсь, тщусь выдержать эту сокрушительную тяжесть. Эбберлайн еще сильней выгибается, кричит, хватает меня за лодыжки. Потом опускается со стоном — как будто рушится здание; я в женском теле (и вправду — конструктивный элемент, член уравнения) сам содрогаюсь в недолгой конвульсии. Эбберлайн падает на меня, тяжело дышит, расслабляется, простирает руки и ноги. Надушенные волосы щекочут мне нос.
Мне больно. Я иссяк. Такое ощущение, будто отымел целый мост.
Пенис обмяк, но я его не вынимаю. Через некоторое время она сжимает его. Этого достаточно. Мы снова двигаемся, но нежнее, медленней, чем в прошлый раз.
Потом мы перебираемся в постель. Та и вправду холодная, но быстро согревается. Я методично снимаю всю черную ткань (мы решаем, что одна из составляющих ее эффекта — четкое очерчивание зон для уплотненной программы ласк). Последний заход получается самым долгим и включает, как и положено лучшим образцам такой работы, множество различных приемов и частую смену ритма. Впрочем, в кульминационный момент я остываю, отчего-то мне, мягко говоря, не радостно. Напротив, даже жутко.
На этот раз она подо мной. Руками обнимает меня за бока и спину, под конец ее стройные, длинные ноги берут меня в замок, давят на ягодицы и копчик.
Оргазм у меня получается так себе. Машинальная работа желез, слабый сигнал с периферии. Я кричу, но не от удовольствия. И даже не от боли. Меня сокрушают эта хватка, этот нажим, этот плен. Как будто мое тело необходимо нарядить, уложить, обернуть бумагой, перевязать шпагатом и отправить по какому-то адресу. Все это вызывает у меня воспоминание, одновременно древнее и свежее, мертвенное и тухлое. Вызывает надежду и боязнь освобождения и плена, страх перед зверем, машиной, перед ячеистыми сооружениями, перед началом и концом.
Я в капкане. Я раздавлен. Маленькая смерть, опустошение. Девушка держит меня, точно клетка.
— Мне надо идти. — Она протягивает руку, возвращаясь от камина с одеждой. Я беру ее кисть, пожимаю. — Сама бы хотела остаться, — печально говорит она, прижимая тонкое белье к бледному телу.
— Ничего, все в порядке.
Эбберлайи здесь уже несколько часов. Ее ждет семья. Она одевается, насвистывает как ни в чем не бывало. Где-то вдали ревет судовая сирена. За ставнями совершенно темно.
Перед прощанием — заход в ванную. Эбберлайн находит расческу, торжествующе ею потрясает. Волосы безнадежно спутаны, и ей, уже надевшей пальто, приходится терпеливо сидеть на краешке кровати, пока я аккуратно расчесываю локоны. Она сует руку в карман пальто и достает коробочку тонких сигар и спички. Морщит нос.
— Тут все пропахло сексом, — заявляет она, вынимая сигару.
— Разве?
Она, держа в руке коробочку, поворачивается ко мне.
— Гм… ужасное поведение, — говорит она и закуривает.
Я расчесываю ей волосы, постепенно устраняя путаницу. Она пускает дым колечками, серые «О» летят к потолку. Она поднимает руку, ведет ей вместе с расческой по волосам. Глубоко вздыхает.
Поцелуй перед уходом. У нее свежее после умывания лицо, пряное дыхание, с привкусом табака.
— Осталась бы, да не могу.
— Ничего, свой след ты уже оставила. И пришла, кстати, сама, так что зачтется. — Я бы еще что-нибудь сказал, но не могу. Во мне по-прежнему сидит страх, все еще резонирует, словно глухое эхо. Страх перед ловушкой, боязнь быть раздавленным. Эбберлайн Эррол целует меня.
