Джонатан Троппер - Все к лучшему
Она встречает мой взгляд улыбкой.
— Все остальное тоже будет хорошо.
— Откуда ты знаешь?
— Иначе и быть не может, — отвечает она.
— Иногда мне кажется, будто я задыхаюсь, — продолжаю я.
— У меня такое тоже бывает.
— И что ты делаешь?
— Звоню тебе, — говорит она. — Ты для меня кислород.
Я вылезаю из машины, Тамара тоже выходит, чтобы заключить меня в рискованное беззаконное объятие в ослепительном свете ксеноновых фар «вольво». Резкий холод пробирает до костей: наступающая зима понемногу берет верх над осенью, и я, прижавшись к Тамаре, невольно дрожу.
— Ты для меня, — шепчу я.
Тамара смущенно поднимает на меня глаза.
— Что?
— Ты для меня кислород.
— А…
Она целует меня в щеку. Мы стоим, прижавшись лбами, и, устало улыбаясь, смотрим друг на друга. Ее губы мучительно близко, в считаных сантиметрах от моих, но я понимаю, что это будет ошибкой. Спустя мгновение Тамара чмокает меня в подбородок и садится в машину, а я недоумеваю: а вдруг она ждала, что я ее поцелую?
— Позвони мне завтра, — говорит Тамара.
Я обещаю непременно позвонить, ступаю на тротуар и провожаю ее взглядом. Обернувшись, чтобы подняться по ступенькам в подъезд особняка, я с изумлением замечаю в окне гостиной голого по пояс Джеда, который мрачно и сурово смотрит на меня.
— Это была Тамара? — спрашивает он, когда я захожу в квартиру.
Джед, как обычно, сидит на диване и с сердитым видом смотрит «C.S.I.: место преступления».
— Она меня подвезла, — поясняю я.
— Как мило.
— Ты чего?
— Ничего.
— Она всего лишь подбросила меня до дома. Джед делает знак, чтобы я замолчал.
— Меня это не касается, — бурчит он, не отрывая глаз от экрана.
Глава 26
К половине одиннадцатого утра в пятницу я сижу как на иголках. Сегодня доктор Сандерсон должен сообщить мне результаты биопсии. Почему он до сих пор не позвонил? Если бы все было в порядке, он бы, скорее всего, уже позвонил, радуясь возможности избавить меня от мук неизвестности. Если же новости неутешительны, тогда он наверняка подождет, пока у него выдастся свободная минутка, чтобы ответить на мои вопросы и обсудить лечение. Никто не любит сообщать дурные вести. Наверно, за эти годы у него выработался целый ритуал: если результаты анализов хорошие, он немедленно звонит пациенту, а трудные разговоры оставляет на потом и звонит в конце рабочего дня, после приема больных. Садится в дорогое кожаное кресло за стол из красного дерева, отпивает для храбрости глоток виски из бутылки, хранящейся в ящике стола, и принимается звонить тем, чьи дела плохи. Он тоже посредник между лабораторией и пациентами, и пусть он в этом не виноват, но решать проблему все-таки приходится ему. Мы всегда перезваниваем клиенту сразу же, как узнаем, что товар прибыл раньше срока, или нам удалось выяснить недоразумение с поставщиком. Если же все плохо, мы оттягиваем до последнего, а позвонив, надеемся, что клиент окажется занят и нам удастся ограничиться сообщением на автоответчике. Для Сандерсона я Крейг Ходжес, мои раковые клетки — свуши не того цвета, и пусть доктор ни в чем не виноват, все равно он понимает, что разговор будет неприятный.
Черт. У меня рак. Я так и знал.
Я уже раз пять звонил в приемную, но бросал трубку после первого же гудка. Я боюсь нарушить хрупкое космическое равновесие, как будто от моего звонка результаты анализов изменятся. Нет, уж лучше с буддийским спокойствием ждать, пока Сандерсон позвонит сам. Но какое уж тут спокойствие, когда по спине течет холодный пот, ладони влажные и ледяные, а ноги дрожат. Так что я поднимаюсь и иду в душ. Стоя под струями воды, я представляю, как рассказываю Хоуп и Тамаре о своем диагнозе и что за этим следует. Хоуп рыдает, обнимает меня и принимается звонить родителям; поплакав, они с мамой обсуждают, что отец должен найти лучших специалистов и подключить все связи, дабы нас немедленно приняли; все это Хоуп говорит, решительно вздернув подбородок. Тамара, с трудом сдерживая слезы, бросается мне в объятия, заключив всю свою затаенную страсть в бесконечном поцелуе, а потом молча ведет меня в спальню, чтобы мы наконец смогли выразить невысказанные чувства перед предстоящей мне битвой со смертью. И только час или два спустя, после того как мы торопливо и нежно занимаемся любовью, она заливается слезами, спрятав лицо у меня на груди, и мы лежим в отчаянии, обнявшись, голые и мокрые.
Представив себе это, я испытываю такое возбуждение, что никакие грустные мысли не способны его унять. Да пошло оно все к черту, надо же как-то убить время! «Все равно ты болен», — говорю я себе, спустя несколько минут выходя из душа.
В половине двенадцатого я сдаюсь и с кухни звоню Сандерсону. Джед с Нормом в гостиной смотрят CNN.
— Добрый день, — любезно здороваюсь я с секретаршей, как будто ее расположение мне чем-то поможет. — Могу я поговорить с доктором Сандерсоном?
— Представьтесь, пожалуйста, — низким голосом просит она с русским акцентом, выговаривая слова со старательностью новичка.
— Закари Кинг. Мне на этой неделе делали цистоскопию.
— Доктора сейчас нет, — отвечает она.
— Не подскажете, когда он будет?
— В понедельник.
— В понедельник? — изумляюсь я. — Но я должен был созвониться с ним сегодня.
— Сегодня его нет.
— Он в клинике? С ним можно как-то связаться?
— Доктор уехал на выходные, — поясняет она. — Сегодня дежурит доктор Пост. Если хотите, я передам ему ваше сообщение.
Я чувствую, как во мне нарастает паника.
— Послушайте, — говорю я. — Как вас зовут? Секретарша озадачена.
— Ирина, — отвечает она.
— Так вот, Ирина, — продолжаю я. — Результаты моей биопсии должны были быть готовы сегодня. Я не знаю, кто кому должен был звонить: я доктору Сандерсону или он мне. Но я должен был сегодня узнать результаты. Их передадут доктору Посту?
— Нет, — говорит Ирина. — Их доставят сюда.
— Вы не знаете, они уже пришли?
— Конверты с результатами анализов имеют право вскрывать только врачи.
— Поэтому я был бы очень благодарен, если бы вы передали сообщение доктору Сандерсону на пейджер.
— У него нет пейджера, — настаивает она. — И в эти выходные доктора в клинике не будет.
— Но вы ведь наверняка знаете, как с ним связаться.
— Доктор вернется в понедельник, — упорствует секретарша.
— Давайте называть вещи своими именами, — не выдерживаю я. — Вы предлагаете мне все выходные сидеть и гадать, есть ли у меня рак, только потому, что вам лень позвонить доктору?
— Как только доктор узнает результаты анализов, он с вами свяжется.
— Но результаты уже пришли, — я почти срываюсь на крик. — Просто нужно позвонить в лабораторию, или открыть конверт, или что там у вас в таких случаях делают!
— Извините, мистер Кинг, я ничем не могу вам помочь.
Я швыряю телефонную трубку и испускаю вопль отчаяния.
— Зак, что случилось? — окликает меня из гостиной Норм.
Я сажусь на диван к Норму с Джедом и рассказываю о разговоре с секретаршей.
— Что за бред! — Норм возмущенно вскакивает на ноги. — Поехали.
— Куда? — недоумеваю я.
— В клинику.
— Зачем?
— Затем, что при личном общении я куда убедительнее, — поясняет Норм, заправляя рубашку в брюки.
— Что ты собираешься делать?
— Что и всегда, — отвечает он. — Скандалить и бить на жалость.
Я открываю рот, чтобы возразить, и понимаю, что возразить-то мне нечего. За последние несколько дней не раз оказывалось, что слепое упрямство Норма приносит плоды. Что плохого, если теперь оно поможет мне добиться своего? Я постою в сторонке, а Норм пусть сам во всем разберется. Говорят, отцы обычно так себя и ведут.
На пороге мы вдруг слышим, как телевизор замолкает. Я оборачиваюсь и вижу, что Джед встает с дивана, смущенно пожимает плечами и улыбается мне, на время забыв о вчерашнем недоразумении.
— Подождите минутку, я только оденусь, — говорит он.
Мы втроем заходим в приемную, где царит характерное для таких мест гнетущее, тяжелое молчание, или, скорее, сумма отдельных молчаний; пациенты, дожидающиеся, пока их примут врачи, бросают на нас рассеянные взгляды поверх журналов, отмечая наше присутствие, и снова впадают в притворное забытье. Ирина оказывается дородной женщиной средних лет с грустными славянскими глазами и волосатой родинкой на жесткой щеке. На лице секретарши, кажется, навсегда застыло свирепое выражение — вероятно, от долгих лет, проведенных на леденящем ветру суровых российских зим. Но как бы ни была трудна прежняя жизнь Ирины, ей явно не доводилось сталкиваться с типами вроде Норма, который нарушает тишину приемной, точно булыжник, брошенный в пруд, и с точно рассчитанной жестокостью извергает на секретаршу поток бессмысленного юридического жаргона.
