Ана Матуте - Первые воспоминания. Рассказы
Как всегда угрюмо, он пригласил нас в дом и, скрестив на животе руки, нахмурив лоб, выслушал учителя.
— Она была там, в этом месте, в этом непотребном месте! Да, да! С его ведома. Ему все безразлично. Как она растет? В чьи руки она попала? Доколе мы будем это терпеть? У нас есть собственные дети, свои заботы, но именно нам приходится следить за этой несчастной крошкой! Куда это годится? И, в довершение всего, он толкает ее на преступление! На что ребенку машина для изготовления лапши? Кто-то подстрекал ее!
— Ладно, ладно, — перебил священник, явно утомленный многословием учителя. — Значит, она была в этом месте с его разрешения?
— Конечно, вы же слышите.
Священник взглянул на меня.
— Девочки, — медленно сказал он, — не ходят в такие места. Ты поняла меня?
— Надо с этим покончить! — снова взвизгнул учитель. — Надо спасти бедную пташку!
— Ну, ну, — сказал священник, — не будем горячиться. Зачем кричать? Я напишу ее родителям, чтобы они ее забрали. По-видимому, старик впал в детство. И довольно об этом. Верните машинку владельцам, и не будем поднимать шума.
На том и порешили.
IVЯ так и не узнала, что было в этом письме. А дедушка, должно быть, вообще о нем не знал.
Через три дня приехал папа. Он взял меня на руки, я уткнулась в его шею, и мне стало очень, очень стыдно.
Заслышав шум автомобиля, дед спустился вниз. Мне показалось, что неожиданный папин приезд разволновал его, — таким, чуть ли не испуганным, я до тех пор его не видела.
Он даже как будто забыл про зубы и попытался улыбнуться.
Папа нервничал и торопился. Он поцеловал дедушке руку и спросил, как его здоровье. Но тут же сразу сказал, что мы спешим и едем сейчас же.
— Вы едете? — удивился дедушка.
— Да, — сказал папа. — Она достаточно наказана.
Дедушка не двигался. Собаки окружили его и лаяли на папу.
— Почему? — сказал дедушка.
Папа притворился, что не слышал.
— Останься еще на денек, — не отставал дедушка.
— Нет, нет. Поверь, отец, мне жаль. Но я спешу. Может, я к тебе еще заеду до зимы…
Меня послали скорей одеться. Я не знаю, о чем они говорили, когда остались одни. Я оделась и пошла было вниз, но Волк, впопыхах паковавший мои вещи, сказал:
— Ну и продувная ты девка! — подмигнул мне и фыркнул.
Я почувствовала, как у меня горят от стыда щеки.
Мы даже к обеду не остались, дедушка стоял у лестницы, собаки громко лаяли и пускали слюну. Папа опять поцеловал деду руку. Но я не решилась попрощаться.
Тогда, в ту минуту, я поняла, как пусто в доме и как грустно дедушке жить. Я поняла, как он одинок среди собак, которые его не любят, и людей, которые не знают и не понимают его. Я подумала, кем я могла бы стать для него, и вспомнила парней, которые пели под балконом и издевались над его старостью. И еще я вспомнила учителя, восклицавшего: «Где правда? Где правда?»
Дедушкина рука нелепо висела в воздухе, и он говорил:
— Ну что ты, останься хоть…
Потом он уронил руку на голову какой-то собаке, как будто только и хотел ее погладить. Собака угрюмо зарычала.
Я больше никогда его не видела. И, как ни странно, с той поры все, как один, признали, что я хорошая девочка. Все, кроме меня.
Перевод Н. Трауберг *Фаусто
Моей сестренке Марии Пилар
Девочке было девять лет, и она собирала стеклышки. Она вечно выискивала их в мусоре, в бурьяне, и стоило чему-то заблестеть, как она подбирала это и прятала в большой карман с козырьком, который застегивался на пуговицу. Осколки резали ей руки, но она не плакала и снова принималась за свое.
Все время, не переставая, она искала упавшие с неба звезды: зеленые бутылочные осколки, обрезки жести, бусинки. Безногий, который продавал кремни для зажигалок и сигареты поштучно, знал это и специально оставлял для нее серебряную фольгу от сигаретных пачек. Потом девочка пристраивала все это на стене барака, возле окна. И по вечерам, когда в таверне напротив зажигали свет, ее сокровища переливались всеми цветами радуги, и ей казалось, что никто в мире не видел такой красоты.
Девочка была худая, руки и ноги — в царапинах. Она ходила нечесаная, но повязывала волосы красной лентой. Башмаки были ей велики, и на бегу она их теряла. Жили они с дедом в комнате, где едва помещались печка, два тюфяка и было одно маленькое окно.
Дед, желтый и сморщенный, как выжатый лимон, вечно ругал ее за эту дребедень, которую она таскала в дом, и грозился выкинуть все на свалку. Но иногда ночью, когда свет из таверны падал на стену, он тоже смотрел. И, наверно, любовался.
Старик уже давно не выходил из дому, он сильно простудился и все не мог поправиться. Шарманка стояла в углу, и целые дни проходили в жалобах на судьбу.
Соседи сочувствовали, но у каждого были свои заботы, да и свои больные. Правда, к ним заходила иногда женщина, жившая за стеной, мела пол и топила печку. Она была добрая, хотя любила покричать и никак не понимала, зачем на стене бумажки и стекла. «Мусора-то сколько!» — говорила она.
Однажды пришли три монахини из обители святого Антония, дали пятьдесят песет и микстуру от кашля. Одна заметила девочкины сокровища и сочла их попыткой украсить голые стены. На другой день из монастыря прислали распятие, и оно повисло над тюфяком. Так и остался на стене крест — прямо напротив стеклянных блесток. Девочка его боялась, особенно когда пила тайком дедушкину микстуру, пахшую мятой и такую сладкую. Иногда по той же стене ползала муха, отупелая от холода, потому что был уже январь.
Однажды утром, когда девочка, как всегда, искала звезды, она заметила у забора два сверкающих стеклышка. Это были глаза кота — точь-в-точь осколки зеркала. Сам кот был уродливый, тощий, и вдруг он замяукал тихо и тонко, как новорожденный котенок. Девочка наклонилась и увидела, что у него ранена лапа. Наверно, кинули камнем, и теперь он останется хромым. Кот сильно дрожал. Рыжеватая шерсть торчала жалкими клочьями. Девочка взяла его на руки и понесла домой.
Дед разозлился:
— Вон отсюда! — закричал он. Так он всегда кричал, когда девочка что-нибудь приносила.
Она нашла дощечку и осторожно привязала ее к лапе. Промыла рану уксусом, почесала кота за ухом. Потом стала придумывать ему имя.
Она вспомнила дом, что был тремя кварталами выше, одно из своих любимых мест. Медленно-медленно подходила она к железной ограде, потом прыгала в сад и пробиралась к большому низкому окну — посмотреть, что внутри. Сердце у нее замирало от восторга — как замирало оно, когда свет из таверны падал на ее ненастоящие звезды. Но посмотреть спокойно не удавалось, потому что в саду жил огромный пес по имени Фаусто, который кидался со страшным лаем, и приходилось убегать, чтобы он не схватил за ногу. Она вспомнила своего врага и вдруг решила назвать кота тем же именем.
— Ты, котенок, будешь Фаусто! — сказала она. И неизвестно почему вдруг почувствовала себя отомщенной. Она ведь хотела только взглянуть, хотела, чтобы чужой отблеск зажег ее стекляшки! Никому этого не понять, как не понять, за что она полюбила Фаусто, такого некрасивого и никому не нужного.
С того дня девочка не расставалась с котом. Вид у него был больной и унылый, и она вечно таскала его на руках и кормила. Кот все время дрожал, а иногда казалось, что он кашляет.
С холодами стало еще тяжелее. Дед возненавидел Фаусто и грозился убить его, как только встанет на ноги. Мяуканье Фаусто выводило его из себя.
— С ним ошалеешь! — сипел бедный старик. — У людей коты как коты, по двору шныряют, еду ищут. А это что? Тварь никчемная, лодыря такого в жизни не видел. И так ни на что не годен, а ты еду ему под нос суешь, да на руках таскаешь, приучила — оттого он и дохлый, сам, наверно, и ног не волочит!
Девочка хмурилась и крепче прижимала к себе кота. Это же особенный кот, не такой, как другие. Он все время мерзнет, а его швырнули в мир, где все сильнее его. Разве он виноват, что родился слабым? Разве он виноват, что вообще родился?
— Ну и поганый же кот, по правде говоря, — сказала соседка, когда пришла помогать. — Плешивый, все ребра наружу. Да он чахоточный.
— Скажете тоже, чахоточный! — ответила девочка. — Коты чахоточные не бывают.
Однажды утром старик наконец встал. Кашляя, вытащил шарманку, и они пошли.
Они брели по узким, сизым улочкам, где было дымно и пахло жареным. Старик все честил кота.
— Куда хочешь, туда и девай! — кричал он. — Только чтобы в доме и духу его не было, а не то узнаешь у меня…
— Никуда я его не дену, — повторяла девочка, стиснув от обиды зубы. — Он хороший, как ты и как я.
Шли они медленно. Старик ослабел после болезни и еле тащил шарманку. А это было плохо, хуже некуда. «Главное — идти быстро», — учил дед. А так и за шарманку нечем будет платить. Они остановились на углу, и старик, зажав зубами окурок, завертел ручку. Люди проходили мимо — быстро и равнодушно. Солнце начинало пригревать.
