Владимир Пиштало - Никола Тесла. Портрет среди масок
— Который час? — спросил я официанта.
— Половина первого, — ответил юноша в нос.
Дождь застучал, как тысяча часов.
Наконец послышался стук колес, раздались голоса. Несколько человек вошли в холл. Он стоял спиной ко мне, поскольку прощался с усатым Андро Митровичем. (Я запомнил все их имена, как будто они были моими родственниками.) Он обернулся, и я поднялся. Он подошел. Он благоухал фиалкой. Поцеловал меня:
— Наконец-то, мой король вальса!
Смотрю, изменила ли его Америка.
Как всегда, энергичный, как всегда, усталый.
— Что это ты так похудел? — озабоченно спросил я.
— А что это ты так растолстел?
Не отрывая от него взгляда, я похлопал себя по животу. Каштановые глаза смягчились и засияли. И только теперь я выказал ему соучастие. Он вздрогнул и махнул рукой. Я рассказал ему, что преподаю в гимназии, что профессор Мартин Секулич, изобретатель электрического шарика, умер, а все наши — Йован Белич, Никола Прица и даже Джуро Амшел — определились с занятиями и переженились. Потом я вздохнул:
— Ну и наскучался же я сегодня!
— А я — нет! — ответил он, и мы рассмеялись.
— Как наш король Александр? — полюбопытствовал я.
— Безбородый.
— А какой еще?
— Низкорослый.
Мы вышли пройтись. Наши ноздри дразнил запах прибитой дождем пыли. Увлекшись разговором, мы плыли в благоухании летней ночи. Забыв про короля, он принялся рассказывать о Змае Йоване Йовановиче. Превыше всего он ценил в нем доброту. Вся его родня умерла, сказал он с болью. А глаза у Змая добрые, ими «душа говорит».
О сне и речи не было. Он сказал мне… как это точнее… Что он хотел бы перевести Змая на английский, но не знает никого, кто мог бы помочь ему с переводом.
Я спросил, помнит ли он Ненада и Винко Алагичей.
— Да, — сказал он, — это моя родня.
— Ненад убил Винко из-за наследства, — сообщил я. — Несколько лет он провел в тюрьме. Жандармы окружили его банду под Биоковом и ранили его в живот. Умер в страшных муках в пещере, как волк.
— Уф! — выдохнул Никола.
После обмена новостями мы заговорили о минувших днях.
Я припомнил, что у Джуки и Милутина были разные характеры. Однажды они рассыпали пшеницу для просушки. Пришла корова и съела половину. Его мать едва не лопнула от злости. Покойный Милутин утешал ее:
— Брось, Джука. Это наша корова съела нашу пшеницу.
— А я совсем забыл это, — удивился Никола.
Мы вспоминали Джуку с улыбкой, поскольку только так надо вспоминать покойников. Рефреном нашей беседы белградской пахучей ночью были слова:
— А помнишь?!.
— Да, вспомнил! — поражался Никола и вдохновенно добавлял: — А ты помнишь?..
Вспомнили мы голод в теткином доме в Карловаце и вальсы Штрауса. Ночь подходила к концу, а мы все говорили.
— Смотри, какое небо ущербное, — указал я пальцем. — Звезды поразбивались.
Не часто бывает, чтобы полный мужчина средних лет, каким был я, смеялся звонким хохотом молодости.
Сначала покраснело над соборной церковью. Потом погасли фонари. А мы все еще говорили. В окружении высоких и низких шляп, белых платочков и больших шапок мы переплыли на пароходе белую Саву. Я задирал голову, опершись о ненужный зонтик. Птицы пели в прибрежных вербах. Мир пробуждался. Пахло илом и предстоящей жарой. Рыбаки расселись по своим местам. Слышался плеск. Нас провожали чайки и другие ранние птицы. Мы простились на Земунском вокзале, так и не сомкнув глаз.
— Сколько прошло времени с нашей последней встречи? — вздохнул он, пожимая мне руку.
Я ответил на рукопожатие и сказал:
— Время не существует!
59. Вы увидите!
Когда пароход падал с вершины волны в долину, казалось, что вода зальет трубы и погасит огонь в котлах.
Никола вместо молитвы повторял слова Одиссея:
— Ветер попутный и дома огни золотые — все, что мне надо…
Прежде центр его мира был в Госпиче, в доме его матери.
Теперь его мир потерял центр.
А домом стал Манхэттен.
Как только подметки Теслы коснулись американской земли, его с двух сторон зажали Вестингауз и ассистент Гано Дан:
— Где вы пропадаете, черт побери? Здесь такое творится!
Вестингауз ударил его по плечу газетой:
— Читайте!
«Ни одному человеку в наше время, кроме этого одаренного электроинженера, не удалось своими действиями добиться настолько универсальной репутации в научном мире».
— Это о вашем путешествии! — просветленным тенором воскликнул Вестингауз.
— Скажите, не приводили ли к вам в Европе слепых и хромых, чтобы вы исцелили их касанием? — со смехом спросил негодник Дан.
— И еще кое-что! — перекрикивал Вестингауз пароходы, толпящиеся в гавани. — «Дженерал электрик» Эдисона переходит на переменный ток. Они наняли инженеров, чтобы те внесли изменения в конструкцию вашего мотора и запатентовали его под другим названием.
Состроив на лице диковатое и капризное выражение, Тесла попытался скрыть свою радость. Но все-таки просиял:
— Правда? — Его голос сорвался.
— И еще! — орал Вестингауз, перекрывая портовый шум. — Знаете, кто будет строить электростанцию на Ниагаре?
— Что? — Тесла прислонил ладонь к уху.
— Не «что», — крикнул Вестингауз в большое ухо Теслы, — а «кто»!
— Ну и кто? — тоже криком переспросил Тесла.
— Мы!
— Конечно, «Дженерал электрик» отхватил кусок пирога, — скривился говорливый Гано Дан. — Как же без этого? За ним стоит Пирпойнт Морган.
Детские глаза Вестингауза сияли.
— Вот оно, Никола! Наконец-то! Мы победили!
Тесла превратился в кота. Кот выскочил из-под кровати, схватил петуха за шею и удавил его.
— Не мешало бы мне отдохнуть, — вздохнул Никола.
— На отдых нет времени, — свирепо шепнул Вестингауз и заскрипел зубами. — И не будет! — После чего поспешно добавил: — Гано отвезет вещи в отель «Герлах». А мы отпразднуем в «Шерри».
Скрип трамвая в городе Уитмена вдруг показался Тесле частью великой поэмы. Когда он впервые приехал в Америку, ему показалось, что эта страна отстала от Европы на сто лет. Под впечатлением слов Вестингауза он поверил, что теперь она устремилась в будущее семимильными шагами. А он, Никола Тесла, стал частью поэмы Уитмена. Он молча несся впереди перемен, как слепая фигура на бушприте корабля.
Когда швейцар в ливрее закрыл за ними двери «Шерри», Никола почувствовал себя мышью, забравшейся в рояль. Пропастью распахнулась тишина. Царила атмосфера умиротворяющей уверенности. Сдержанные запахи жаркого и гарниров были привлекательнее аромата цветов на столах. Зеркала отсвечивали грозовыми разрядами. Приборы посверкивали между накрахмаленными тиарами. Лед позвякивал в серебряных ведерках и искрился в бокалах.
Славного пришельца из Европы окружила быстрая галактика официантов.
— Сюда, прошу вас. Сюда!
В отдельном кабинете группа мужчин с прямыми спинами и героическими сединами упражнялась в дружелюбных улыбках.
— Банкиры! — шепнул ему Вестингауз. — Наши новые инвесторы.
Во главе стола Тесла заметил пару лиц из гербария — внуков голландско-английской элиты времен основания города.
С отсутствующей улыбкой Вестингауз представил Теслу собранию. Больше всех обрадовался Тесле Мартин с теплыми глазами, автор его биографии. Рядом с Вестингаузом сидел седой мужчина с черными бровями и живым взглядом.
Вестингауз коротко представил его:
— Хирам Максим, создатель пулемета.
Повернулся направо, к Николе:
— Хирам терпеть не может попов.
Повернулся налево, к Максиму:
— Никола — старый вольтерьянец.
Изобретатели обменялись улыбками, а метрдотель затянул песнь о пятидесяти сортах устриц. Каждый гость выбрал себе по вкусу. Заодно велели подать шампанское. Внимание Теслы привлекли морозные картинки на бутылках и серебряные драконы на бокалах. Руки в белых перчатках принесли вино и закуски. Неслышные официанты принесли красные клешни и хвосты лангустов, среди которых покоились куски белого мяса в завитках майонеза. На десерт подали засахаренные лепестки лотоса. Он больше не был человеком, приплывшим в Америку. Он стал лотофагом — Пожирателем Лотоса. Нью-Йорк был идеальным местечком для его амнезии.
— За Ниагару! — поднял бокал Тесла.
— За Ниагару! — воскликнул Вестингауз. Он набрал воздуху в свою бычью грудь и пригладил усы, после чего добавил: — Хотя… есть и более серьезная причина для празднования.
— Какая?
Вестингауз притворно посерьезнел:
— Теперь вам следует поторопиться, Никола. Одолжите у Хирама пулемет и пригрозите ассистентам. Привлеките стеклодувов.
Тесла посмотрел на Вестингауза с немым, но весьма выразительным недоумением.
