Журнал - «Подвиг» 1968 № 04
Странным в этом происшествии является также то, что люцернец, которому Эменбергер при помощи трахеотомии спас жизнь, никогда с ним больше не разговаривал и даже не поблагодарил, за что его многие бранили. Эменбергер же с этого момента получил признание, его считали светилом. Его биография была странной. Мы думали, что он сделает карьеру, однако он к ней не стремился. Экзамен он сдал блестяще, однако практиковать не стал, работал ассистентом также и у меня. И должен признать, что пациенты были от него в восторге, за исключением некоторых, кто его не любил. Так он и вел одинокую и беспокойную жизнь до тех пор, пока, наконец, не эмигрировал; он опубликовал странные трактаты — к примеру, о праве астрологии на существование. Труд, в котором софизма было больше, чем в любой прочитанной мной статье. Насколько мне известно, с ним никто не дружил, а сам он был циником и ненадежным человеком, шуток которого никто не понимал. Нас удивило только то, что в Чили он сразу стал совсем другим, стал выполнять серьезную научную работу; вероятно, на него повлиял климат или окружение. Вернувшись же в Швейцарию, он стал таким, как прежде.
— Не сохранил ли ты трактата по астрологии? — спросил Берлах, когда Хунгертобель закончил.
Врач ответил, что может принести его завтра.
— Значит, история такова, — сказал задумчиво комиссар.
— Вот видишь, за мою жизнь я переглядел много снов, — продолжал Хунгертобель.
— Сны не лгут, — возразил комиссар.
— Сны-то и лгут, — промолвил врач. — Однако, извини меня, мне надо идти делать операцию. — Он поднялся со своего стула.
Берлах протянул ему руку.
— Надеюсь, не трахеотомию или как ты это там называешь.
Хунгертобель засмеялся.
— Паховую грыжу, Ганс. Эта операция нравится мне больше, хотя, честно говоря, она и труднее. Ну, а теперь отдохни! Обязательно. Ничто тебе так не поможет, как двенадцатичасовой сон.
Старик проснулся в полночь, когда у окна послышался шорох и в комнату ворвался ночной воздух.
Комиссар зажег свет не сразу, а пораздумал над тем, что происходит. Наконец он разобрал, что жалюзи медленно подняли вверх. Темнота окружавшая его, немного осветилась, в неясном свете призрачно надулись занавески, затем он услышал, как жалюзи опять осторожно опустили. Его вновь окружила непроницаемая темнота полночи; однако он почувствовал, как какая-то фигура двинулась от окна к нему.
— Наконец-то, — сказал Берлах. — Наконец-то это ты, Гулливер, — и включил ночную лампу.
В комнате стоял в старом, запятнанном и изорванном сюртуке огромный человек, освещенный красным светом лампы. Старик откинулся на подушки, сложив руки за головой.
— Я уже подумывал о том, что ты меня посетишь сегодня ночью. И уж, конечно, представлял себе, как ты умеешь лазить по фасадам домов, — сказал он.
— Ты мой друг, — ответил гость, — поэтому я и пришел У него была крупная лысая голова, руки, покрытые ужасными шрамами, свидетельствовавшими о бесчеловечных истязаниях, однако ничто не могло уничтожить величие лица этого человека. Гигант стоял в комнате, не двигаясь, легко наклонившись вперед, опустив руки; его тень призрачно лежала на занавесках, бриллиантовые глаза без ресниц с непоколебимой ясностью смотрели на старика.
— Откуда ты знаешь, что мне необходимо быть в Берне? — послышалось из разбитого, почти безгубого рта; в манере говорить чувствовалось, что он владеет многими языками, однако его немецкий был почти без акцента. — Гулливер не оставляет следов.
— Каждый оставляет следы, — возразил комиссар. — Я могу назвать твой. Когда ты в Берне, Файтельбах, у которого ты прячешься, опубликовывает объявление, что продает старые книги и марки.
Гигант засмеялся:
— Великое искусство комиссара Берлаха состоит в том, чтобы находить простое.
— Вот ты и знаешь свой след, — сказал старик. — Что может быть хуже, чем следователь, разбалтывающий свои тайны.
— Для комиссара Берлаха я оставлю мой след. Файтельбах — бедняк. Он никогда не научится обделывать дела.
Затем могучий призрак сел у кровати старика. Он полез в сюртук, вытащил большую запыленную бутылку водки и два стакана.
— Водка, — сказал гигант. — Давай, комиссар, выпьем вместе, мы ведь уже выпивали вместе.
Берлах понюхал стакан. Он любил иногда выпить рюмку шнапса, но как быть с совестью? Он подумал, что доктор Хунгертобель очень удивится, если увидит все это: гиганта и шнапс, да еще в полночь, когда уже давно нужно спать.
Гигант наполнил оба стакана.
— Надеюсь, лезть по фасаду дома было не очень трудно, — сказал комиссар, наморщив лоб. — Этот способ проникновения не совсем укладывается в рамки закона.
— Гулливера не должны видеть, — отвечал гигант.
— В восемь часов уже совсем темно, и тебя ко мне, конечно, впустили бы. Здесь ведь нет полиции.
— Я превосходно лазаю по фасаду, — возразил пришелец и рассмеялся. — По водосточной трубе и затем по карнизу.
Берлах покачал головой:
— Будем считать, что моя совесть чиста. Тебе повезло, что я на пенсии. В противном случае я должен бы тебя арестовать. Почему бы тебе не выправить документы? — продолжал старик. — Хотя я сам их не очень чту, однако порядок должен быть во всем.
— Я умер, — отвечал великан. — Меня расстреляли фашисты.
Берлах замолчал. Он знал, о чем говорил гость. Мужчины сидели в спокойном кругу света лампы. Часы пробили полночь. Гулливер налил водку. Его глаза искрились каким-то странным весельем.
— В один прекрасный, погожий день сорок пятого года, я вспоминаю еще маленькое белое облачко, наши друзья-эсэсовцы не заметили, как я, окровавленный, выбрался из кучи пятидесяти расстрелянных арестантов и заполз в сирень. С этого дня я жил в темноте усыпальниц и погребов, и только ночь видела мое лицо н этот бедный, изорванный сюртук. Это так. Немцы убили меня, и я прочел у моей бывшей арийской жены, она уже умерла, извещение о моей смерти, полученное по почте. Оно было написано по всем правилам школ, в которых воспитывается этот цивилизованный народ. Мертвый есть мертвый, кто бы он ни был. А мертвецам, комиссар, не нужны документы. Давай лучше выпьем. Выпьем за наше здоровье.
Мужчины опорожнили стаканы. Человек в сюртуке налил еще и, взглянув на комиссара прищуренными глазами, спросил:
— Что ты от меня хочешь, комиссар Берлах?
— Я бы хотел у тебя навести справку, — сказал Берлах.
— Справку? Хорошо, — засмеялся гигант. — Некоторые справки стоят золота. Гулливер знает больше, чем полиция.
— Это мы посмотрим. Впрочем, ты ведь был во всех концлагерях, это я от тебя слышал. Однако о себе ты рассказываешь очень мало.
Гигант наполнил стаканы.
— В свое время к моей персоне были очень внимательны, и меня перевозили из одного ада в другой, а там было больше девяти кругов, которые воспел Данте, не побывав ни в одном. Из каждого в моей жизни после смерти остались шрамы. — Гулливер протянул левую руку — она была искалечена.
— Ты не знаешь врача-эсэсовца по фамилии Неле? — спросил старик.
Гость бросил на комиссара внимательный взгляд.
— Ты говоришь о том самом, из Штутхофа?
— О нем, — ответил Берлах.
Гигант посмотрел на старика насмешливо.
— Он кончил жизнь самоубийством в сорок пятом в одном из отелей Гамбурга, — сказал он через несколько секунд.
Берлах был немного разочарован.
«Гулливер знает больше, чем полиция», — подумал он и спросил:
— Ты когда-нибудь встречался с Неле?
Оборванный гость еще раз испытующе взглянул на комиссара, и его лицо, покрытое шрамами, перекосилось в гримасу.
— Почему ты спрашиваешь об этом звере? — спросил он. Берлах решил, что ему не следует рассказывать о своих планах м мыслях по поводу Эменбергера.
— Я видел фотографии, — сказал он, — и подумал о тол, что теперь с ним стало. Я больной человек, Гулливер, и еще долго пролежу в постели. Но от привычных мыслей трудно отделаться, и меня очень интересует, что представляет собой Неле как человек.
— Все люди одинаковы, а Неле был человек. Следовательно, Неле был как все люди. Это силлогизм, однако это так, — отвечал гигант, оставаясь бесстрастным, но не спуская глаз с комиссара. — Я полагаю, комиссар, ты видел в «Лайфе» фотографию Неле, — продолжал он. — Это единственная фотография, которая существует. Сколько в этом прекрасном мире ни искали, больше нет ни одной. И самое плохое — это то, что на ней этого мучителя как следует не разглядишь.
— Только одна фотография, — сказал комиссар задумчиво. — Как это могло получиться?
— Дьявол опекает своих избранников лучше, чем небо своих, и соответственным образом позаботился о стечении обстоятельств, — отвечал насмешливо гигант. — Ни в списках СС, находящихся в распоряжении уголовной полиции Нюрнберга, ни в каких других Неле не значится, он не был в войсках СС. В официальных докладах эсэсовскому командованию и в приложенных к ним списках личного состава его фамилия не упомянута. Складывается такое впечатление, что даже нацисты стыдились говорить о человеке, о котором в лагерях ходили легенды.
