Зельда Фицджеральд - Спаси меня, вальс
— У тебя не получится — ты слишком толстая.
— Покажите, тогда я смогу лучше подыграть вам на рояле во время урока.
Когда что-то не получалось с адажио, Алабама молча, но яростно ругала Стеллу.
— Вы слышите что-то не то, соберитесь, — пыталась помочь мадам.
Однако Алабама не умела слушать и музыку, и свое тело. Ее унижало то, что она должна была слушать бедрами.
— Я слышу только, как фальшивит Стелла, — с отвращением прошептала она. — Надо же держать темп.
Когда ее ученицы ссорились, мадам в этом не участвовала.
— Танцор ведет в музыке, — коротко заметила она. — В балете не мелодия главное.
Однажды пришел Дэвид со своими друзьями.
Увидев его, Алабама разозлилась на Стеллу.
— Мои уроки не цирк. Зачем ты впустила их?
— Но это же ваш муж! Не могу я, как дракон, охранять дверь.
— Failli, cabriole, cabriole, failli, soubresaut, failli, coupé, ballonné, ballonné, ballonné, pas de basque, deux tours[97].
— Это не «Сказки Венского леса»? — негромко спросила высокая, шикарно одетая Дикки.
— Не понимаю, почему Алабама не взяла музыку Неда Вейберна, — сказала элегантная мисс Дуглас, чья прическа напоминала порфировые кудри на надгробии.
Желтое дневное солнце струилось в окно будто теплый ванильный крем.
— Failli, cabriole, — повторила Алабама и нечаянно прикусила язык.
Она подбежала к окну, старясь унять кровь, все время ощущая спиной присутствие этих красоток. Кровь струилась по подбородку.
— Что с вами, шерри?
— Ничего.
— Просто смешно так надрываться, — раздраженно заметила мисс Дуглас. — Вот уж удовольствие — постоянно быть такой взмыленной.
— Ужасно! — поддержала ее Дикки. — Перед гостями всего этого не изобразишь! И зачем тогда себя мучить?
Алабама никогда не чувствовала себя так близко к цели, как в то мгновение.
— Cabriole, failli…
Зачем. Вот русская это понимала, и Алабама почти понимала. Алабама знала, что поймет по-настоящему, когда начнет слышать руками и видеть ногами. Непостижимо, но ее друзья ощущают всего лишь необходимость слышать ушами. Вот в этом-то вся суть. Зачем! Неистовая верность искусству танца проснулась в Алабаме. Какой смысл объяснять?
«Встретимся на углу в бистро», — прочла она в записке Дэвида.
— Вы пойдете к своим друзьям? — бесстрастно спросила мадам после того, как Алабама прочитала записку.
— Нет, — сказала как отрезала Алабама.
Русская вздохнула:
— Почему?
— Жизнь слишком печальна, а я слишком грязная после урока.
— Что будете делать одна дома?
— Шестьдесят фуэте.
— Не забывайте pas de bourrée.
— Почему мне нельзя делать то, что делает Арьена? — взвилась Алабама. — Или хотя бы то, что делает Нордика? Стелла говорит, у меня получается не хуже.
Тогда мадам провела ее через сложности вальса из «Павильона Армиды»[98], и Алабама поняла, что она все еще похожа на девочку, которая прыгает через скакалку.
— Пока вы не готовы! Для Дягилева танцевать нелегко.
Дягилев назначал репетиции на восемь часов утра. Из театра танцовщики уходили только к вечеру. После работы с мэтром они прямиком направлялись в студию. Дягилев настаивал на том, чтобы они жили в постоянном напряжении, когда движение, то есть танец, было для них необходимостью, своего рода наркотиком. Танцоры работали без передышки.
В один прекрасный день в труппе состоялась свадьба. Алабама с удивлением смотрела на пришедших девушек, которые были в одежде на выход, в мехах и простеньких кружевах. Теперь они казались ей старше; и их всех отличала некая горделивость, так как они отлично осознавали красоту своих тел, даже в этом дешевом облачении. Стоило им поправиться хотя бы ненамного против установленных Дягилевым пятидесяти килограммов, как маэстро начинал громко и визгливо возмущаться.
— Придется похудеть. Я не могу платить за своих танцоров в гимнастическом зале, чтобы они не пыхтели, исполняя адажио.
Женщин в труппе он будто бы и не считал танцовщицами, разве что за исключением звезд. И все же они жили своей преданностью гению, творя из него кумира и отделяя себя от других из-за настоятельного требования мэтра посвятить себя целиком его балету. В его постановках не было ничего petite marmite[99], как и в его подопечных, которых он отыскивал среди русских оборвышей, некоторые были весьма преданы балету. Они жили ради танца и ради своего учителя и хозяина.
— Что вы делаете со своим лицом? — язвительно спрашивала мадам. — Мы здесь не снимаем кино. Пожалуйста, никаких эмоций.
— Раз-два-три, раз-два-три…
— Алабама, покажите, — в отчаянии плакала Стелла.
— Как я могу показать, когда сама не умею, — раздраженно отзывалась Алабама.
Она злилась оттого, что Стелла записала ее на те же часы, когда занималась сама. И мысленно твердила, что больше никогда не даст ей денег и поставит ее на место. Однако девушка отлично знала жизнь и чуяла, когда пахло жареным, поэтому она приносила Алабаме то яблоко, то пакетик мятных леденцов, так что той волей-неволей приходилось выкладывать десять франков за покупки.
— Если бы не вы, как бы я жила? Дядя больше не в состоянии посылать мне деньги.
— А как ты собираешься жить, когда я уеду в Америку?
— Будут другие — может быть, тоже из Америки.
Стелла непредусмотрительно улыбнулась. Она много рассуждала о трудностях, ее ждущих, но на самом деле не умела заглядывать хотя бы на день вперед.
Пришла Малин и дала Стелле денег. Малин хотела открыть собственную студию, поэтому предложила Стелле работать у нее пианисткой, если удастся переманить достаточно учениц у мадам. Бесчестную игру затеяла мать Малин — она тоже когда-то была балериной, однако не очень известной.
Мать Малин, толстая, как деликатесные колбаски, которые якобы поддерживали в ней жизнь, из-за жизненных злоключений почти ослепла. В раздутой пухлой руке она обычно держала лорнет и внимательно, не отрывая глаз, следила за дочерью.
— Послушай, — сказала она Стелле, — даже у Павловой не получаются sauts sur les points![100] Моя Малин лучше всех. Ты приведешь своих подружек в нашу студию?
У Малин была куриная грудь, и она двигалась как корова на льду.
— Малин словно цветочек, — говорила старая квочка. Когда Малин потела, от нее несло луком. Она делала вид, будто любит мадам, и была ее давней ученицей — мать Малин рассчитывала, что мадам пристроит ее дочку в «Русский балет».
Опрыскивая пол перед занятиями, Стелла якобы нечаянно уронила лейку, и вода пролилась на то место, где стояла Малин. Она даже не соизволила извиниться, считая, что мадам оценит ее ненависть.
— Failli, cabriole, failli…
Малин поскользнулась в луже и ушибла коленку.
— Я знала, что наша аптечка пригодится, — обрадовалась Стелла. — Алабама, вы поможете мне наложить повязку?
— Раз, два, три!
— Розы уже завяли, — с упреком произнесла Стелла.
Она попросила у Алабамы старые юбки из органди, которые не сходились на ней, оставляя огромную прореху на небезупречных бедрах. Алабама взяла четыре полосы ткани и, собрав в оборки, нашила их на широкие пояса — ей стоило пять франков отутюжить юбки во французской прачечной. Красный, блеклый до белизны цвет символизировал погоду — такую как в Нормандии, зеленовато-желтый — нехорошие дни, розовый был для ранних уроков и небесно-голубой — для поздних. Утром Алабаме больше всего нравилось надевать белые юбки, они больше всего подходили к прозрачным теням на небе.
Она купила хлопковые велосипедные майки и положила их на солнце, чтобы выгорели до пастельных тонов. Выцветшую оранжевую она надевала с розовой юбкой, зеленую — с зеленовато-желтой. Находить новые сочетания стало увлекательной игрой для Алабамы. Привычная яркая одежда, которую Алабама выбирала для выхода из дома, здесь сменялась менее броской. Она выбирала цвета в зависимости от настроения.
Дэвиду не нравилось, что ее комната пропахла одеколоном. В углу постоянно лежала куча грязной одежды из студии. Широченные юбки не лезли в шкафы и ящики. Алабама изматывала себя до полусмерти и не замечала, что творится дома.
Однажды Бонни пришла пожелать ей доброго утра. Алабама опаздывала. Половина восьмого, а сырой ночной воздух испортил накрахмаленную юбку. Недовольно развернувшись, она с раздражением произнесла:
— Сегодня ты не чистила зубы.
— Чистила, — возразила малышка, рассердившись на несправедливое подозрение. — Ты сама говорила, что это надо делать раньше всего остального.
— Я говорила, а ты решила, что сегодня можно обойтись без этого. У тебя на зубах крошки от бриоши.
— Нет, я почистила.
— Бонни, не говори неправду.
— Это ты говоришь неправду! — крикнула Бонни.
