Зельда Фицджеральд - Спаси меня, вальс
Вместо того чтобы сдерживать Стеллу в ее безумствах, Алабама переняла ее бессмысленную экстравагантность. Новые туфли она теперь носить не могла: у нее слишком болели ноги. Ей казалось преступлением надевать новые платья, они бы тут же пропахли одеколоном, и все равно весь день висели бы в раздевалке студии. Алабама думала, что будет работать лучше, если почувствует себя бедной. Она очень часто отказывала себе в каких-то прихотях, и теперь, отдавая стофранковую банкноту за цветы, наделяла их свойствами тех вещей, которые так радовали ее в прошлой жизни, например, эффектностью новой шляпки или бесспорным шиком нового платья.
Она покупала розы, желтые словно императорская атласная парча, белую сирень и розовые, как глазированные пирожные, тюльпаны, розы темно-красные — как стихотворения Вийона, черные бархатистые розы — как крылышко бабочки, холодные голубые гортензии напоминали только что побеленную, чистую стену, а еще были полупрозрачные ландыши, корзинка с настурциями — как из медной фольги, анемоны, словно сошедшие с акварели, задиристые попугайные тюльпаны, которые царапали воздух своими резными лепестками, и роскошные, словно покрытые взбитой пеной, пармские фиалки. Она покупала лимонно-желтые гвоздики с запахом карамели и садовые розы, пурпурные будто малиновый пудинг, и белые цветы, все, какие только отыскивались в цветочном магазине. Алабама дарила мадам гардении, плотные, как белые лайковые перчатки, и незабудки с площади Мадлен, букеты воинственных гладиолусов и нежно-шелковистые, будто готовые замурлыкать, черные тюльпаны. Она скупала цветы, похожие на салат или фрукты, нарциссы и жонкилии, маки и лихнисы, и цветы блестящие и плотоядные, как у Ван Гога. Цветы она выбирала на витринах между металлическими шарами и кактусами близ улицы Мира, а также в магазинах, где продавали в основном растения в горшках и сиреневые ирисы, и в магазинах на Левом берегу, загроможденных декоративными сооружениями из проволоки, и на открытых рынках, где крестьяне красили свои розы в ярко-абрикосовый цвет и насаживали на проволоку головки крашеных пионов.
Тратить деньги было важной частью прежней жизни Алабамы, а теперь, занявшись балетом, она потеряла интерес к материальным ценностям.
В студии не было богачек, только Нордика. Она приезжала на уроки в «роллс-ройсе» и занималась вместе с Аласией, у которой тоже был высокий статус, поскольку она окончила престижный колледж — «Брин Мор». К тому же Аласия обладала житейской хваткой. Она увела его высочество у Нордики, однако Нордика не пожелала расстаться с деньгами, и они как-то мирились друг с другом. Нордика была на удивление красивой блондинкой, а Аласия сумела растрогать милорда. Нордика трепетала от восторга, подчас хмельного, который она старалась подавить, — балетные говорили, что от этих ее восторгов страдают костюмы. Ей не удавалось, так она трепетала, ровно ехать по улице, и подруге приходилось изображать якорь, чтобы та вовремя давила на педаль автомобиля. Они обе однажды пригрозили мадам уходом из студии, потому что Стелла спрятала полупустые банки с креветками за их зеркалом, и они там постепенно протухали. И при этом Стелла твердила, что вонь такая из-за грязной одежды. Когда же девушки нашли креветки, они не пожалели бедняжку Стеллу, которой так нравилось, когда шикарная Нордика и ее подруга находились в классе, ибо они были почти что публикой.
— Polissonne![96] — сказали они Стелле. — Ни к чему есть креветки дома, а уж здесь они и вовсе смердящая бомба.
У Стеллы была настолько крошечная комната, что свой чемодан ей приходилось держать на подоконнике, оставляя наклонное окошко этой мансарды полуоткрытым. Она бы задохнулась там со своими креветками.
— Ничего, — утешила ее Алабама. — Я свожу тебя к «Прюнье» поесть креветок.
Мадам сказала Алабаме, что она будет дурой, если в самом деле поведет Стеллу есть креветок к «Прюнье». Мадам могла по пальцам пересчитать дни, когда она и ее муж вместе ели икру среди мясных ароматов на улице Дюфо. Для мадам несчастья всегда ассоциировались с устричным баром — за революциями с неизбежностью следуют экскурсии к «Прюнье», нищета и трудные времена. Мадам была суеверна; она никогда не одалживала булавки и никогда не танцевала в фиолетовом платье, и в ее сознании соединились беда и рыба, которую она обожала, но редко могла себе позволить. Мадам очень боялась искушений роскоши.
От шафрана в буайбесе у Алабамы вспотели щеки, и вино «Барзак» потеряло вкус. Во время ланча Стелла беспокойно ерзала за столом и что-то прятала в салфетке. На нее ресторан «Прюнье» не произвел такого впечатления, какого ждала Алабама.
— «Барзак» — монастырское вино, — равнодушно заметила Алабама.
Втайне Стелла что-то ловила в супе, словно искала мертвое тело. Все ее внимание было поглощено этим, и она не могла даже говорить.
— Ма шер, какого черта ты там шаришь?
Алабаму взбесило то, что Стелла не выказывает большого восторга, и она зареклась водить бедных девушек в места, где бывают богатые люди, пустая трата денег.
— Ш-ш-ш! Ма шер Алабама, я нашла жемчужины — целых три, и такие крупные! Если официант узнает, то потребует жемчужины обратно, поэтому я спрятала их в салфетке.
— Правда? Так покажи.
— Когда мы выйдем на улицу. Уверяю вас, я не шучу. Теперь мы разбогатеем, у вас будет свой балет, а я буду в нем танцевать.
Они молча доели ланч. Стелла так разволновалась, что не стала даже бессмысленно сопротивляться, когда Алабама заплатила и за нее.
Выйдя на улицу, где уже смеркалось, она осторожно развернула салфетку.
— Мы купим мадам подарок, — радостно произнесла Стелла.
Алабама осмотрела желтые шарики.
— Это глаза лобстеров, — уверенно проговорила она.
— Откуда мне было знать? Я же их никогда еще не ела, — потерянно отозвалась Стелла.
Только представить, что живешь с единственной надеждой найти жемчужины — случайное богатство в случайной похлебке! Все равно что оставаться ребенком, который все время смотрит под ноги, выискивая оброненную кем-то монетку — только детям не надо покупать хлеб, изюм, аптечку на монетки, найденные на тротуарах!
День в студии начинался с уроков Алабамы.
В этой холодной казарме горничная скребла пол, отчаянно кашляя. Женщина совала пальцы прямо в пламя керосиновой лампы, чтобы отщепить сгоревший фитиль, и даже не обжигалась.
— Бедняжка! — сказала Стелла. — Муж бьет ее по вечерам — она показывала мне синяки — у ее мужа с войны нет подбородка. Наверно, надо ей что-нибудь дать?
— Хватит, Стелла! Нельзя помочь всем.
Слишком поздно — Алабама уже обратила внимание на черную запекшуюся кровь под ногтями горничной, где они были сломаны жесткой щеткой, смоченной в жавелевой воде. Она дала женщине десять франков и возненавидела ее за то, что сама же не устояла и пожалела ее. И так было противно работать в холодной удушающей пыли, а тут еще все эти ужасы про горничную.
Стелла отломила шипы у роз и собрала с пола рассыпавшиеся лепестки. И она, и Алабама дрожали от холода и работали в ускоренном темпе, чтобы согреться.
— Покажите мне, что показывает вам мадам на ваших уроках, — потребовала Стелла.
Алабама повторяла снова и снова, пока не начинала задыхаться и мышцы не обретали нужную эластичность. Одно и то же много лет, чтобы через три года подняться всего-навсего на дюйм выше — конечно, если это вообще случится.
— Нужно после того, как запустишь тело, повиснуть в воздухе — вот так.
Алабама подбросила свое тело вверх с колоссальной силой и безвольно опустилась на пол, словно сдувшийся шар.
— Ах, вы будете танцевать! — восхищенно вздохнула Стелла. — Вот только я не понимаю зачем, если у вас есть муж.
— Пойми, я ничего не добиваюсь — во всяком случае, так мне кажется, — я хочу просто избавиться от себя.
— Зачем?
— Чтобы сидеть вот так в ожидании урока и думать, что не приди я вовремя, в назначенный час, он останется ничьим и будет ждать меня.
— А ваш муж не сердится оттого, что вы надолго уходите из дома?
— Сердится. Он так сердится, что мне надо нарочно задерживаться подольше, чтобы уже не было времени на скандал.
— Ему не нравятся танцы?
— Никому не нравятся, кроме самих танцоров и садистов.
— Мы неисправимы! Покажите мне еще раз эти движения.
— У тебя не получится — ты слишком толстая.
— Покажите, тогда я смогу лучше подыграть вам на рояле во время урока.
Когда что-то не получалось с адажио, Алабама молча, но яростно ругала Стеллу.
— Вы слышите что-то не то, соберитесь, — пыталась помочь мадам.
Однако Алабама не умела слушать и музыку, и свое тело. Ее унижало то, что она должна была слушать бедрами.
— Я слышу только, как фальшивит Стелла, — с отвращением прошептала она. — Надо же держать темп.
