Людмила Пятигорская - Блестящее одиночество
Макс открыл дверь кованым сапогом, то есть — как бронзовый футболист в парке культуры и отдыха — медленно замахнулся и нежно ударил подковой. Дверь разлетелась в щепы, и, пройдя через сени, мы оказались в парадном покое, вполне просторном и жизнеустроенном. Макс левой рукой, держа ноги в правой, выудил откуда-то тщедушного мужичонку и повесил за шкирку на гвоздь у печи, видимо, предназначенный для кухонного полотенца. Дети пронзительно завизжали и скопом, в количестве четырех, сокрылись под лавку. Хозяйка, имитируя обморок, неловко грохнулась наземь, по дороге наткнувшись на кочергу, и так, словно курица на вертеле, навеки застыла. Макс швырнул ноги на середину светлицы. «Твои?» — спросил он ласково и дал мужику в поддыхало. У висельника глаза полезли вон из орбит — он принялся корчиться на весу; группироваться в кучку, как засыпающий ночью цветок; широко раскрывать рот, безуспешно, по-рыбьи, хватая воздух. «Братцы, как на духу, не мои», — наконец выдавил он, захлебнувшись мочой и страхом, и темные струйки симметрично потекли вдоль штанин, на дощатом полу превратившись в красноватую лужицу. «Петуха пустить вам хотел, с вилами посредь мужиков на барыню шел, но ничего мне про ноги неведомо, они — не мои!!!» — и висевший стал бить себя кулаком во впалую грудь с пустым гулким эхом. Никита, спихнув наземь герань, брезгливо примостился на подоконнике, чиркнул спичкой по кожаной тонкой подметке и затянулся дурящей травкой, умершей в анаше. «Так чьи же тогда?» — миролюбиво спросил он, воздев лицо и пуская в закоптевший низенький потолок кольца седого дыма. Мужик — точно прилежный, не по заслугам наказанный ученик — склонил голову влево, потом вправо и с уверенностью сказал: «Так, ить, Махруткины будут ноги». — «Чьи? — спросил Никита, взирая на кончик тлеющей самокрутки. — А величать-то Махрутку как прикажешь? По имени — батюшке?» — «Так, ить, Махруткой», — ответил мужик, громко сглотнув слюну. «А сам Махрутка-то где?» — поинтересовался Никита, дыхнув анашой на залапанное стекло. «Так, ить, помёр намедни», — мужик, будучи в нетерпении посодействовать следствию, дернулся всеми конечностями, наподобие подвешенной марионетки, сорвался с гвоздя, разодрав рубаху, и брякнулся в лужу.
Макс заскучал. Никитушка прав — «развернуться» и впрямь было негде. И бедный Макс все ходил туда-обратно кругами, пиная валявшиеся бутылки и прочую домашнюю утварь. Детвора, сгрудившаяся под лавкой, седьмым чувством прозрела, что бить больше не будут, и из прикрытия с любопытством светила глазятками. Один вихрастый пацан до того охамел, что прицелился и выпалил из рогатки Максу в зад, но жертва преступника за руку не поймала, приняв инцидент за укус нехорошего насекомого. Попривык к ситуации и мужик, обмякший в зловонной луже, — смотрел молодцом и готов был на трезвую голову давать показания. На грязном полу задергалась баба. Одним сильным рывком, ухватившись двумя руками, выдернула кочергу, торчавшую из промежности. Поднялась, отряхнулась, одернула задравшийся к пузу подол и принялась собирать разбросанные бутылки. Потом удалилась в сарай, приперла охапку дров, растопила стылую печь и поставила на огонь чан еды. Непостижимо и поразительно, но тетка нас больше не видела — мешала в кастрюле бурду; издалека, прямо от пышной груди, метала на стол тарелки. Детвора расселась по привычным местам, лупя друг друга пустыми ложками. Гадливо поморщившись, Никита открыл серебряную папиросницу с сюжетами из Ватто на выпуклой крышке — с дамами, лежащими на лужайках; галантно, в поклонах, склоненными тонконогими кавалерами — и раскурил новую самокрутку.
Взмокший в луже мужик с удовольствием начал «колоться». В переводе на русский язык его рассказ звучал приблизительно так:
Махрутка был полный и окончательный инвалид, инвалид не то мира, не то войны, лишенный обеих ног. Новые ноги Махрутка выстругал сам — недаром по городу упорно полз непроверенный слух, что он классный плотник, мастак в работе по дереву. Новые ноги даже сгибались в коленях, когда Махрутка сидел, и, хотя самостоятельно не ходили, придавали Махрутке товарный вид. А когда Махрутка преставился, его «так называемая супруга», бабка Наталья, исключительно из соображений экономии, а не из каких-то других дурных побуждений, порешила его схоронить без деревянных протезов, засунув в маленький детский гроб, который обошелся Наталье дешевле, чем обошелся бы гроб с ногами, не говоря уже о том, что перед смертью Махрутка так страшно усох, что рисковал затеряться в безмерной взрослой гробине, не найдя ей должного применения. «Так называемая супруга» (которая при жизни Махрутку бивала, используя ножные протезы, и Махрутка в течение сорока с лишним лет так и не смог окончательно определить, стоит ли такую дурную бабу брать за себя замуж), бабка Наталья, детский неотесанный гробик приперла под мышкой и, уложив в него мертвого обезноженного Махрутку, унесла прямо на кладбище, сэкономив на транспорте, в огромной клеенчатой сумке, с какими в минувшем столетии сновали челночники. Ноги Наталья скинула на помойку, откуда они были похищены малолетними шалопаями и подброшены к нам на участок ради смеха и юмора. В конце рассказа мужик стал лавировать, но и так было ясно, что во главе «банды» стоял сын мужика, вихрастый пацан с рогаткой.
Дети, обсевшись вокруг стола, вовсю загребали ложками бурду из тарелок, плевались, рыгали и получали материнские подзатыльники. Никита элегантным щелчком отбросил горящий анашиновым огнем третий окурок, тихо поднялся; прижав к лицу платок с Jo Malone, подошел близко к рассказчику, испускающему пары, и сквозь платок глухо сказал: «Чередованье милых развлечений / Бывает иногда скучнее службы…»
Врата терпенияВ принципе, моим мальчикам на чужбине живется неплохо, и каждый — согласно неге ли, страсти — для себя что-то нашел. Никита, созерцатель потухшей вселенной, проводит досуг на берегах дивных озер, кемаря со спиннингом и героином. Макс, для поддержания боевой формы, с ножом и корзинкой прочесывает леса, охотясь за белыми. Правда, озера-леса пришлось втридорога купить, увеличив Прасковьин участок до неведомых мне размеров, но что станешь делать — мои ребята местных компаний не жалуют, предпочитая им одиночество. Зато рыба — свежайшая и своя, а боровики провисают пахучими сморщенными гирляндами, хоть вешай в канун Рождества на елку. Ребята, дабы обозначить свою отделенность, а заодно и мои владения, хотели столбы на дорогах поставить: «Проход воспрещен — частная территория», но на совете пришли к выводу: местных не прошибет, и разместили таблички с такой вот надписью: «Abgemacht! Get' du linkswärts, laß mich rechtswärts geben!»[11]. Илюша здорово написал староанглийским вычурным шрифтом — достаточно впечатляющим, с его точки зрения. Никита настаивал на слове «Gelegenheitsdichter»[12] в конце, вместо подписи, но эта глупая шутка была единогласно отвергнута. Народ ничего не понял и даже слегка взбунтовался, потеряв доступ к природе, но наш народ быстро ко всему привыкает, поэтому начавшиеся было волнения немедленно прекратились, и местные как-то иначе взглянули на вставшую перед ними проблему — более благожелательно, что ли. Мне непонятно, до чего нужно довести этих людей, чтобы они — вопреки фантастической непритязательности и фантастическим же представлениям о «справедливости» — однажды вдруг взяли да и захлопнули «врата терпения», отказались бы приспосабливаться? И есть ли вообще в нашем распоряжении такие средства? А вы-то как думаете?
МонастырьИ про последнего моего мальчика, про Илюшу. Вы уже сами, я полагаю, догадались, что в качестве бодигарда Илья не годится. А если принять во внимание религиозные понты, искания и находки, которые захватили его целиком, то не годится вдвойне. А мне жизнь еще дорога, поэтому (да и с учетом самоуничижительных практик, которыми Илья занимается) я отдала в его попечение самый непритязательный участок — дворовый нужник, наши авгиевы конюшни. В последнее время Илюша совсем рехнулся — принялся разрисовывать стены сортира парящими ангелами. А я нисколько не протестую — кому мешает? Серафимы и херувимы — как эстетический выплеск религиозной фантазии. В конце концов, способности к рисованию развились у Ильи именно здесь, в Нещадове. А вот недавно Илья ездил на покаяние в соседнюю пустынь, откуда привез липовый мед и поклоны от тамошнего настоятеля, которому я время от времени подсылаю чеки в конверте, чтобы реже наведывался. Илья рассказал, что в каменном подземелье монахи долбят себе погребальные ниши по длине тела и должны уложиться до смерти, поэтому начинать приходится смолоду, а кто вовремя выдолбит, тот заранее в нише устраивается и, будучи как бы на пенсии, конца заслуженно ожидает. Куда же девают тела «неуспевших», Илюша не в курсе, но в следующий раз непременно разведает. Настоятель на словах просил передать, что власти монастыря, невзирая на мой женский пол, будут рады уступить мне нишу в начале главного подземного коридора, по соседству с великомучениками и святыми. Еще бы, не мудрено, при моих-то деньгах куда хочешь пристроят, а не случится вакансии — в три смены в три дня всей братией выдолбят. Но я пока что колеблюсь, компания меня не очень устраивает — безжизненно, скучновато. Вот и Глаша мне говорит: вы еще молодая, подумайте, посмотрите, куда вас душа на покой потянет. Хотя при чем здесь душа? Душе-то там не лежать, какая ей разница? Да! Кстати! Вы ведь еще не знаете! Перед самым исчезновением из Москвы я отыскала выдворенную отцом бедную Глашу и притащила с собой в Нещадов.
