Эмма Хили - Найти Элизабет
– Мама считает, что тебе понравятся старые песни, – говорит Кэти и втыкает штепсель в розетку. Затем щелкает кнопкой, и из динамика раздается голос Веры Линн, который почему-то кажется мне угрожающим, особенно слова песни – «встретимся вновь».
– О боже! – говорю я и закрываю уши.
– Извини, – произносит Кэти и тут же уменьшает громкость. – Так как тебе это? Навевает воспоминания?
– Не очень, – признаюсь я, перелистывая странички буклета. В книжечке нет сюжета, и она не годится для детей. Есть картинки, на них показан человеческий мозг в разрезе. Это и для Кэти не очень-то подходит. Интересно, знает ли об этом Хелен?
– Скажи, приятно слышать эту песню снова? – спрашивает внучка.
Я киваю, и мой взгляд снова падает на хлебницу. Наверное, она хочет, чтобы я рассказала ей о войне. Такого раньше никогда не было. Когда я упоминала о чем-то подобном, она всегда незряче смотрела в пространство перед собой. Но есть кое-что, о чем я бы хотела спросить ее или Хелен. Я жду, когда придет дочь. Я подчеркнула ее имя в моей записке, но не помню, с чем это связано. Песня заканчивается, и я хочу попросить еще один тост. Хлеб, мягкий, с поджаристой верхней корочкой, уже нарезан, но теперь я вижу прилепленную к хлебнице записку. «Тостов больше не делать».
Кэти улыбается мне и покачивает головой в такт музыке. Я сижу неподвижно. Не вздыхаю. Не закатываю глаза. Я внимательно изучаю каждую страницу буклета. Но я не думаю о том, что в нем написано. Не хочу. Ненавижу эти линии, опутавшие мозг. А слово «бляшки» вызывает у меня ярость. Кладу буклет под газету.
– Кажется, я слышала эту песню в каком-то фильме или в рекламе, – говорит Кэти. – Может, где-то еще.
– Где твоя мать? – спрашиваю я. – Мне нужно ей кое-что рассказать.
– Гм… Она показывает кому-то дом, но тебе не следует об этом знать. Прикольно, правда? Мама сказала, будто доктор считает, что тебе полезно слушать музыку.
Так вот в чем дело.
– Неужели? – говорю я и киваю. Наверное, так я должна отреагировать. Я не хочу ее подводить.
Кэти выжидающе смотрит на меня. Но мне никогда не нравилась Вера Линн. Помню, я где-то читала о том, что она никогда в жизни не училась музыке. Это меня не удивляет. Пустые у нее песни, глуповатые. Разве кто-нибудь слышал о синих птицах над скалами Дувра? Больше всего в те годы мы любили песни Энн Шелтон. Теперь их больше не услышишь.
Музыка заканчивается.
– Бабушка! – возмущается Кэти. – Пустые песни? Как ты можешь говорить так про Веру Линн! – У внучки растерянный вид, но я не могу точно сказать, серьезно ли она возмущается или только делает вид. – Поверить в это не могу!
– Понимаешь, Кэти…
– Ты предательница своего поколения, – возмущенно перерывает она меня. – Представь себе, что мне не нравится…э-э-э… Допустим, «Герлз Элауд» или еще кто-то, – задыхается Кэти. – Мне не нравятся «Герлз Элауд». Неужели в таком случае я тоже становлюсь предательницей своего поколения?
Теперь я понимаю, что она шутит, и начинаю улыбаться.
– Готова спорить, что тебе даже не нравится ситком «Папашина армия», – заявляет внучка. – Вот на что угодно могу спорить, что ты притворяешься, когда смеешься над шутками. Даже не вздумай отрицать. Я тебя никому не выдам, бабуля.
На верхней площадке лестницы, ведущей в кухню, появляются два незнакомых человека. Они смотрят на нас сверху и кивают, как будто мы всего лишь часть кухонной обстановки.
– Кто вы? – спрашиваю я.
Из-за их спин неожиданно появляется Хелен. Она безмолвно делает руками какие-то знаки. Не могу понять, что она хочет этим сказать.
– В любом случае, – неожиданно понижает голос Кэти, – может, все же есть что-то такое, что ты хотела бы послушать? Я могу найти все, что тебе нужно.
Она протягивает руки к клавиатуре компьютера и смеется деланым смехом. Что-то происходит.
– Эцио Пинца, – говорю я.
Внучка непонимающе смотрит на меня, и я вынуждена объяснять ей, что такое «Ария с шампанским». Я вспоминаю о том, как в детстве лежала на полу, рассказываю о пыли и солнечном свете. Ария находится без особых усилий, и вот в кухню врывается голос Эцио Пинцы. Кэти делает что-то такое с компьютером, и ария сразу после того, как заканчивается, начинается снова, отчего мой любимый смех звучит как будто в самом начале. Кэти ложится на ковер у моих ног.
– Ха-ха-ха. Теперь я понимаю, что это такое, – говорит она. – Прикольно. Хотя все равно не могу представить себе, как бы ты легла на пол. Мы тебя никогда не смогли бы с него поднять.
К прядям ее волос липнут хлебные крошки, но она не обращает на это внимания. Она смотрится довольно абсурдно с прижатыми к животу руками. Мне становится немного стыдно за то, каким ребенком я была когда-то. Внучка закрывает глаза, и я тяну руку за куском хлеба. Кэти, похоже, не видит этого. Она даже не замечает, как я достаю из холодильника масло. На записке написано, что тосты запрещены, и поэтому я делают себе бутерброд с маслом. Я не знаю, где находятся тарелки, да и нет времени. Поэтому я кладу хлеб на газету.
– Ха-ха-ха, – смеется Кэти, прижимая руки к животу, когда я беру в руки нож. – Ха-ха-ха, – смеется она, когда я отрезаю толстый ломоть масла. – Ха-ха-ха, – смеется она, когда я провожу языком по мягкому хлебу, намазанному солоноватым маслом.
– Ха-ха-ха, – повторяю я, закончив есть, и сминаю газетные страницы в ком. Увы, это у меня выходит плохо. Похоже, что между ними оказалась какая-то книжица. Она из более плотной бумаги, и поэтому газетный комок не получается. Ощущение плотной бумаги, не желающей сминаться, напоминает мне о чистке кухонной плиты, о сладком, но неприятном запахе чернослива, запекающегося в подливе, напоминает о возвращении домой после той встречи с Фрэнком в пабе.
Я услышала, как часы в гостиной пробили пять, и когда вошла в дом, то решила, что скандала не избежать, но этого не случилось. Плита на кухне была включена, и мама оставила на столе записку, в которой сообщала, что они с отцом вернутся в шесть часов, и попросила добавить несколько картофелин в тушеное мясо. Это была мешанина из двух видов рагу, и в одну разновидность был добавлен чернослив, я его не любила. Запах, который он издавал по мере того, как тушилось мясо, был неприятно-сладковатым. Я была рада, что, пока мамы нет, можно чем-нибудь поживиться до ее прихода. Я отрезала кусок хлеба толщиной с палец и, поскольку мама не любила тратить драгоценное масло, намазала на хлеб маргарина, предварительно положив его малюсенький кусочек на тарелку, после чего поставила все это на несколько секунд в духовку, чтобы он стал мягче и вкуснее. Когда я вытащила тарелку, то заметила, что вместе с ней потянулись и листы газетной бумаги.
Это почти целая газета «Эхо», подумала я и принялась намазывать маргарин на хлеб. Это мама или я сама оставила газету. Мы всегда так делали, когда нам нужно было, чтобы что-то оставалось теплым или стало мягче. Я принялась заворачивать в газету картофельные очистки, но обнаружила, что в газете находится какой-то плотный квадрат, из-за чего газетная бумага не сворачивается в плотный комок. Это было письмо, которое я спрятала в тушеные яблоки, в побуревшем по краям конверте. Оно было адресовано в наш дом, мистеру Д. Джекобсу. Надпись смазалась и стала неразборчивой, но я узнала почерк Сьюки.
После того дня, когда я едва не утопила его в кастрюле с тушеными яблоками, я несколько раз проверяла, на месте ли конверт. Стоило матери повернуться ко мне спиной, как нащупывала его между листами газеты. Вскоре адрес стал совершенно нечитаемым, чернильные строчки расплылись от влаги. Само письмо, наверное, безвозвратно испорчено. Занявшись сбором «улик» на местных улицах и слежкой за Дугласом, а затем заболев, я забыла про письмо. И вот теперь оно снова оказалось в моих руках. Воздушный шар надежды снова устремился ввысь. Что, если в письме сказано, где сейчас моя сестра? Что, если она написала в нем, куда уехала? В тот момент мне казалось вполне вероятным, что она сбежала от нас – например, в Австралию, чтобы стать пилотом, или в Париж, чтобы стать манекенщицей.
Запихнув в рот остатки хлеба с маргарином, я взяла в руки нож для масла. Продолжая жевать, вскрыла конверт. Лист бумаги внутри пропах яблоками, однако слова оказались разборчивыми.
Дуг!
Извини. Все так глупо. Я поступила неправильно. Рада, что ты мне написал.
Прошу тебя, давай останемся друзьями. Но я действительно должна все рассказать Фрэнку.
Он поймет. Я обещаю.
Сьюки.
Я все еще читала письмо, когда в кухню вошли родители. Я тут же сунула письмо в карман юбки, мгновенно вспомнив, что Дуглас сейчас дома. Сверху, из его комнаты, доносились звуки граммофона, и в моей голове звучала «Ария с шампанским». Интересно, давно ли она играет? Почему я ее не сразу услышала? При мысли о том, что Дуглас был рядом, тогда как я считала, что его нет дома, я невольно вздрогнула. Родители сообщили мне, что ходили на встречу с Фрэнком. Его выпустили из тюрьмы, сказали они. Я об этом, конечно же, знала, но ни словом не обмолвилась о нашей встрече в пабе. Узнай об этом отец, он непременно устроил бы скандал.
