Мария Нуровская - Письма любви
— Я люблю, когда все дома, — твердила она.
Не желая навязываться, она любила сидеть в своей комнатке. Мы ей поставили туда телевизор, который никто из нас, по правде сказать, и не смотрел. Бабка была в восторге.
— Все как в жизни, — говорила она, с удивлением качая головой.
Когда увидела на экране тебя, пришла в неописуемый восторг. Ты стал для нее почти что Богом.
— Он очень важный человек, — говорила бабка.
Однажды я заглянула к ней. Она сидела, сложив руки на коленях, и смотрела в стену.
— Что случилось? — спросила я. — Плохо себя чувствуете?
На меня взглянули синие, невинные, как у ребенка, глаза.
— Скучаю по дому, — проговорила она.
Мы отвезли ее в Мазуры в середине мая. Когда осенью собирались назад, хотели взять ее снова с собой. Но она уперлась.
— Если буду умирать, — сказала она, — для этого никто не требуется.
Посоветовались, что делать. Наконец Михал решил:
— Пусть остается до первых морозов. Можем по субботам приезжать сюда.
Мы так и сделали. Когда не получалось у нас, Михал приезжал с приятелем. Привозили ей продукты. Она почти ничего себе не покупала: не хотела тратить деньги, которые получила за дом. Доверила по секрету Михалу, что держит их на похороны. Хотела, чтобы сделали ей хороший гроб и памятник. В последнюю неделю ноября Михал уговаривал ее, чтобы она с ним вернулась. Стало холодно, на поле за домом появилась первая изморозь. Бабка повела его в сарай и показала, где держит деньги.
— Хватит и на гроб, и на похороны. Старосте сказала, чтобы вас позвал. Сыновья все равно не приедут.
Звать ему нас не пришлось. Когда в следующую субботу мы приехали в деревню, нашли ее в сарае. Она сидела на корточках у стены, где были спрятаны деньги. Как бы хотела напомнить, что мы ей обещали. Нам тяжко было идти за гробом. Сыновья, как она и говорила, не приехали. А зачем? Ведь дом она продала, наследства не осталось. Землю бабка отдала государству за пенсию. Исполняя ее последнюю волю, мы заплатили за похороны и заказали памятник. С фотографией, как она хотела. На снимке бабка Калиновская была абсолютно на себя не похожа. Молодая, смеющаяся. После похорон мы пили водку за упокой ее души. Михал посмотрел в сторону лестницы и сказал:
— Бабка Калиновская уже бегает по лестнице святого Петра. — И голос у него задрожал.
Вот таким был Михал. Он старался не показывать своих чувств, но сердце у него было доброе. Брак с Мариолой с самого начала оказался недоразумением. Она жила с Артуром у родителей. Все время шла речь о том, что они переедут к нам, но когда это случилось, жизнь стала невыносимой. Ты ходил раздраженный. Тебе действовали на нервы присутствие «этой женщины», пеленки в ванной и плач ребенка. В праздники она тащила Михала к своим родителям, а он хотел быть с нами. Родители Мариолы приглашали нас, но ты говорил: «Ни за какие деньги». В памяти у тебя остался прием после крестин Артура. Ты хорошо относился к простым людям. Раздражала эта новая социалистическая элита: военные, частники и карьеристы, у которых из сапог еще вылезала солома, но они распускали перья, как павлины.
Мариола и Артур жили с нами полгода, потом она сказала, что ни дня больше здесь не останется. Она считала, что ты относишься к ней свысока, не считаешь нужным обмолвиться даже словом.
— Я с ней не разговариваю? — удивлялся ты. — А собственно, о чем мне с ней говорить?
Я пробовала как-то смягчить ситуацию, но ничего не получилось.
— Постарайся быть с ней поприветливее, — просила я, — хотя бы из-за Михала.
— Пусть сам с ней общается!
Вот уж поистине нелегкий у тебя характер. Мариола уехала в Анино, за ней — Михал. Она поставила условие: или он переедет вместе с ней, или развод. Ее можно было понять — она хотела иметь мужа рядом. Я ездила туда, неизменно натыкаясь на холодный прием. Мне было все равно, самое главное — там жил Артур. Я с радостью общалась с ребенком, он мне напоминал маленького Михала. Когда ему исполнилось три года, взорвалась бомба: развод! Михал вернулся на Новаковского, а мне как-то раз в Анино не открыли дверь. С плачем я возвращалась на станцию. Михала тоже не пускали. Начался бракоразводный процесс с определением виновной стороны. Он тянулся бесконечно, а нам не давали видеться с ребенком. В конце концов Михал взял вину на себя. Суд назначил ему дни, в которые он может встречаться с сыном. Когда Михал являлся в Анино, то оказывалось, что Артура нет или он болен и с ним нельзя повидаться. Я очень переживала. Михал тоже ходил угнетенный. Мы скучали без ребенка. В итоге тебе осточертели наши постные физиономии, и ты решил взять дело в свои руки. Поехал в Анино и определил, каким образом мы будем контактировать с ребенком. Они согласились, но когда Михал приехал, все началось сначала. Теперь ты сам ездил за ребенком. И несчастье обернулось счастьем: ты привязался к внуку. Артур перестал тебя бояться. Ты привез ему из Англии железную дорогу. Все как настоящее, только в миниатюре: вагончики, рельсы, вокзал. К вам присоединился Михал, и вы часами играли, лежа втроем на полу. Глядя на вас, я чувствовала себя счастливой. Но потом Артура нужно было отвозить обратно…
Яна я не видела уже шесть лет. Он ушел из издательства. Я прочитала в газете, что он стал директором крупного объединения «Пресса». Иногда он появлялся на телевидении или выступал на радио. Я ловила каждое его слово, охваченная тоской. Но не страдала. Мне было достаточно того, что он живет со мной в одном городе. Жив. Перед нашим отъездом в отпуск я услышала в трубке его голос:
— Я хотел бы поговорить с пани Кожецкой.
— Это я. — Почувствовала, как все во мне оборвалось.
— Говорит Квятковский.
— Узнала, — сказала я, стараясь успокоиться.
— Могли бы мы с тобой встретиться?
— Хорошо.
— Когда?
— Это срочно? — Задавая этот вопрос, я уже знала, что он бессмысленный.
— Я уезжаю.
От одного этого слова у меня закружилась голова. Только не это, подумала я. Это как смерть, о которой мне удалось забыть. Ведь в последние годы были только рождения… Моей веры, потом Артура и, наконец, покоя… А теперь вдруг… Я не спрашивала, почему и куда он уезжает. Был июнь шестьдесят восьмого года.
— В кафе? — спросил он.
— Я приду к тебе, если ты один.
— Я один, но поменял квартиру.
Он открыл дверь. Меня ошеломило его изменившееся лицо. Наверное, потому, что он совершенно облысел. Мы смотрели друг на друга.
— Можно войти? — спросила я.
Он впустил меня. Квартирка была маленькая, с кухней в прихожей. Я увидела незнакомую мебель.
— Хочешь кофе? — спросил он.
Я неожиданно прижалась к нему. Чувствовала, как бьется его сердце. Приложила к груди свою руку. Минуту мы стояли так в чужой обстановке. Было тесно и неуютно, как в гостинице.
— Ты давно тут живешь?
— Два месяца. Мне велели уезжать со дня на день.
— А что с прежней мебелью? — спросила я, чтобы как-то отвлечься.
— Я продал ее, она тут бы не поместилась.
— А книги?
— Запаковал в коробки. Уже нет смысла распаковывать. Едут со мной.
— Когда?
— Через неделю.
Это был очередной удар судьбы.
— Почему ты позвонил мне так поздно? — неожиданно с обидой спросила я.
— Я позвонил, чтобы попрощаться.
— Хочешь пойти со мной в постель?
Он в молчании покачал головой.
— Хочешь кофе? — повторил он свой вопрос.
— А ты?
— Я тебя спрашиваю.
— Хорошо.
Я смотрела, как он суетится в этой кухоньке-прихожей. Из шкафчика над плитой он достал чашки. Мы сидели, разделенные столом.
— Что будешь делать на Западе?
— По правде сказать, я уезжаю в Израиль, — ответил он. — Был евреем, стал коммунистом, потом хотел быть поляком, а теперь снова еврей. Может, стану там полицейским псом, это у меня получается лучше всего. Будут меня напускать на арабов.
— Не говори так, — произнесла я.
Вдруг я вспомнила, как первый раз увидела его. Это произошло в борделе. Я спускалась по лестнице в том куцем платьице, а он стоял внизу, оперевшись на балюстраду, и с кем-то разговаривал. Повернул голову и посмотрел на меня. Я увидела его лицо сверху, и показалось, что откуда-то знаю его. И неожиданно проблеск: скульптурная группа «Лаокоон»! В кабинете отца под стеклом висела большая ее фотография. Отец сказал, что скульптуру нашли в Риме. Я как бы слышала его голос, когда он рассказывал, что это произведение родосских скульпторов было создано еще до нашей эры. Троянский прорицатель Лаокоон, возражавший против принятия подарка ахейцев[5] — деревянного коня, был задушен змеями вместе с сыновьями. Факты сохранились у меня в памяти, и тогда я подумала, что он похож на одного из этой скульптурной группы. Такая же поднятая голова, изгиб шеи и взгляд человека, погибающего от удушья.
