Виктория Хислоп - Нить
– Одна ошибка на этом этапе – и одежда нам обойдется дороже, чем мы за нее выручим, – без обиняков разъяснила Эстер.
Катерина взяла со стола громоздкие, рассчитанные на мужские руки ножницы и подумала: хорошо бы ей никогда не пришлось заниматься раскройкой.
Затем был швейный цех, где Катерину встретил оглушительный, хотя и ритмичный, стук машин. Они с Эстер сели рядом за одну машинку, и Катерина провела пальцем по ее холодному, изогнутому металлическому корпусу. Они были настоящими произведениями искусства, эти зингеры, – изящная гравировка на серебряных пластинках, закрывавших механизм, тонко выписанные цветы и листья на корпусе. Эстер Морено показала Катерине, как заправлять нитку и как нажимать ногой на педаль, но Катерину пугало ощущение, что игла бежит куда-то вместе с ней, и она надеялась, что свои дни в «Морено и сыновья» ей не придется провести среди этих машин.
– Ну а теперь в отделочный цех, – сказала Эстер. – Тут можно дать волю воображению.
Катерина мечтала об этом цехе с тех самых пор, как его увидела. Когда они вошли, все женщины подняли головы и заулыбались.
– Итак, когда дело касается шитья и подгонки, всегда нужно соблюдать определенные правила, – говорила Эстер. – Почти все тут определяет математический расчет, законы пропорций и, до некоторой степени, уникальные и часто необычные особенности человеческой фигуры, но…
Катерина старалась слушать внимательно, но такая наукообразная манера рассуждений о фигуре казалась ей странной. Наконец ей удалось сосредоточиться. Эстер продолжала:
– …что же касается украшений для платья, то тут нет никаких правил, никаких ограничений. Кое-что приходится обговаривать с клиентом заранее. Ты должна будешь определить, сколько времени тебе понадобится, во что обойдется материал, рассчитать цену и обсудить со мной, чтобы я могла оценить вероятную прибыль.
Катерина понятия не имела, что под этим подразумевается. Ей хотелось только одного – шить, и она уже засмотрелась на банты, которые одна из женщин пришивала в ряд по всей спинке длинного бального платья.
Катерина кивнула. Видимо, это был тот ответ, который от нее требовался. Эстер Морено явно не ожидала от нее многословия.
– Насколько я знаю, кириос Морено определил тебя сюда, так что оставляю тебя на попечение кирии Рафаэль.
– Спасибо вам, кирия Эстер, – вежливо поблагодарила Катерина.
Эстер Морено уже открыла дверь, собираясь уходить. Она куда свободнее чувствовала себя в собственном кабинете, среди смет и счетов, да и все остальные вздохнули с облегчением, когда она вышла из комнаты.
Катерине сразу же поручили работу – расшивать платье бисером. Только такие молодые глаза, такие тонкие пальцы и могли подобрать крошечные бусинки и удержать иголку девятого номера, которой их нужно было пришивать. К концу дня Катерина уже обшила кругом подол платья, и женщины собрались вокруг, восхищаясь ее работой.
– Как аккуратно!
– И ровно!
– Замечательно, Катерина!
Девочку немного смутили такие щедрые похвалы, но они были ответом на ее невысказанный вопрос: получается у нее хорошо.
С этого дня Катерина блистала в мастерской, и ей всегда поручали работу, требовавшую особой тонкости. Она умела вышивать, делать аппликации, пришивала окантовку и рюши швом, который почти невозможно было разглядеть невооруженным глазом, и даже самые длинные швы выходили у нее удивительно ровными. Каким бы способом она ни вышивала – гладью, елочкой, «козликом» или тамбурной строчкой, – ее игла сновала в том же механическом ритме, в каком работали машины в швейном цеху.
Иногда, стоило ей начать просто вдевать нитку в иголку, как ее охватывала тоска по прошлому, – никогда она столько не думала о матери, как в эти долгие часы в мастерской. Ей всегда вспоминалось одно и то же – те минуты, когда, по ее детским понятиям, их жизнь была совершенно счастливой. В этот остановившийся миг мама сидела у окна в своем кресле с очень прямой спинкой, сама тоже вся выпрямившись. Она что-то вышивала золотой ниткой, и нитка эта сверкала на солнце, бьющем в окно. Мамина работа – церковная риза – лежала у нее на коленях.
– Никогда не горбись, – всегда повторяла мама Катерине, и, вспоминая об этом, она каждый раз непроизвольно выпрямлялась.
День за днем Катерина жила, не соприкасаясь с теми трудностями, что омрачали жизнь большей части Салоников. Мощеные улочки, ведущие к мастерской Морено на улице Филиппу, лежали в стороне от самодельных времянок, в которых до сих пор жили многие из тех, кто лишился крова при пожаре 1917 года. В стороне оставались и деревянные лачуги, втиснувшиеся между великолепными многоэтажными домами и виллами среднего класса, – там по сей день обитали, как цыгане, беженцы из Малой Азии. Не бывала она и у железнодорожного вокзала – пожалуй, самого страшного места. По тесным проходам среди жестяных лачуг шныряли крысы, стекали нечистоты, и каждая вторая дверь там вела или в притон, где торговали гашишем, или в бордель.
Хотя на улице Ирини дома были простые и тесные, словно их на скорую руку выстроил из кубиков ребенок, однако по сравнению со многими другими районами Салоников она была благополучной и процветающей. Сейчас, как никогда, Салоники стали городом необычайного богатства и необычайной бедности. На одном конце шкалы находились преуспевающие банкиры и торговцы, составлявшие клиентуру мастерской Морено и предприятия Комниноса, на другой – жалкие бедняки из трущоб, выживавшие только благодаря кухням с бесплатным супом. Жители улицы Ирини находились где-то посередине.
Безработица была высокой, да и среди имеющих место то и дело вспыхивало недовольство. Большинство нанимателей, в отличие от Саула Морено, не очень-то заботились о благополучии своих работников, и двадцатые годы ознаменовались многочисленными протестами. Работники табачных фабрик были постоянным источником беспорядков: они требовали улучшения условий и повышения платы. И не они одни. Работники транспорта, наборщики, пекари, мясники – все устраивали забастовки. Эта тревожная атмосфера нищеты и эксплуатации была наилучшей питательной средой для коммунистических идей.
Националисты свирепо враждовали с набирающими силу левыми, но у них была и другая мишень – евреи, которых обвиняли в том, что они не желают ассимилироваться.
Все эти годы правая газета «Македония» неустанно подогревала ненависть и подозрительность по отношению к евреям, распускала слухи, что они готовятся захватить власть в стране. Она напоминала читателям, что в 1912 году, когда город перестал быть частью Османской империи и вошел в Грецию, евреи встретили греческую армию прохладно. Некоторые из них даже не знают греческого и по-прежнему говорят на ладино! Другими словами, они не патриоты и вообще не настоящие греки. Список еврейских «преступлений», согласно «Македонии», выходил длинным.
Это было время назревающего возмущения, и бедность большинства переселенцев из Малой Азии этому только способствовала. Однажды Саул Морено пришел в мастерскую задолго до открытия и увидел, что на двери красной краской намалевано: «ЖИДЫ». Пока никто не пришел на работу, он успел купить банку краски и замазать надпись, а заодно и выкрасить дверь целиком. Все удивлялись, что это ему вдруг вздумалось менять цвет, но он не хотел волновать рабочих и не сказал правды.
– Просто захотелось чего-то новенького, – сказал он, однако через несколько недель снова перекрасил дверь в свой любимый зеленый цвет.
Жену кириос Морено старался щадить. Каждый день по пути на работу он покупал какую-нибудь из множества газет, которыми был завален киоск, но если там было что-то об антисемитских акциях – поскорее выбрасывал. Помалкивал он и о недоброжелательных взглядах, которые иногда замечал, и о том, что пара его клиентов перевела свой бизнес в другое место, тоже Розе не рассказывал.
В конце июня некоторые важные новости дошли до него еще раньше, чем он успел открыть газету.
Двое из его портных жили в квартале под названием Кэмпбелл, населенном преимущественно евреями. Ночью их дома подожгли. Оба они еще не отошли от потрясения, но хотели рассказать обо всем. Двадцать человек собрались в круг в раскройном цеху и слушали с ужасом и в то же время с жадностью – не каждый день услышишь такое из первых уст. Виновниками происшествия были, судя по всему, беженцы из Малой Азии.
– Сначала мы забаррикадировались. Думали, это самый верный способ и дом защитить, и самим уцелеть.
– А оказалось, наоборот… – сказал второй сосед.
– Они обезумели.
– Просто сумасшедшие!
– Как только они подожгли первый дом, мы поняли, что надо выбираться. И быстро. Вот все и побежали. Буквально спасались бегством, схватили только то, что смогли унести.
