Олег Куваев - Олег Куваев Избранное Том 2
— Андрей! — окликнул Жора. Гурин сел.
— Как ваша фамилия?
— А ваша?
— Я Чинков. Главный инженер управления, где вы работаете, — монотонно сказал Будда.
— Андрей Игнатьевич Гурин. Инженер–геолог.
— Если вы действительно инженер–геолог, будьте добры к столу, — Чинков отвернулся от Гурина. Майор засунул наган в полевую сумку. Сверток с бумагами придвинул к себе.
— Вы приняли решение? — спросил Будда у майора.
— Пусть захоронят. Составят акт, — вздохнул майор, — Дело ясное.
— Проверьте, прошу вас, как с техникой безопасности на базе Апрятина.
Майор вышел.
— Почему пусты канавы, Апрятин?
— Думаю, что наш лист находится в переходной зоне от золотоносных областей Реки к оловоносной провинции Территории, — единым дыханием выговорил Жора.
— Что вы скажете о золотоносности вашего района? — быстро спросил Будда.
Жора только пожал плечами.
— Мы ведем геологическую съемку. Отто Янович выбрал наш район чем–то вроде печки, от которой будут танцевать…
— Меня не интересует, что замышлял Отто Янович, — Чинков встал, и лицо его налилось кровью. — Здесь не полигон для научных изысков. Слушайте приказ, Апрятин: к осени вы дадите мне полный отчет именно о золотоносности вашего района.
— У партии существует утвержденный проект, — тихо сказал Жора.
— Мне наплевать на проект. Я его отменяю, — яростно ответил Чинков.
Гурин выдвинулся вперед, локтем задвинул Жору за свою спину и весело сказал:
— О чем, собственно, спорить? Мы ведем работу в основном в горной части. Надо спуститься в тундру. Прошлиховать верховья основных водотоков. Шлихи мыть быстро. Лишь на тяжелую фракцию. Канавные работы прекратить. Канавщиков перевести на шурфовку. Две–три обзорных линии в устьях главных ручьев. Не о чем спорить!
— Разумно! — по–человечески вздохнул Чинков. Он благосклонно глянул на Гурина и медленно вышел из палатки.
— Статуя командора, — пробормотал Гурин. — Мыслящая статуя командора.
Это было невероятно, но Чинков услышал его. Он медленно всем корпусом развернулся к Гурину, разлепил губы на чугунном лице и вдруг белозубо улыбнулся.
— Спасибо, что хоть мыслящая, Гурин, — медленно сказал он.
— Доктор. Моя здешняя кличка Доктор, — улыбнулся в ответ тот. Чинков благосклонно кивнул головой.
В это время Жора Апрятин вышел из–за спины Гурина. Дергающейся напружиненной походкой он подошел вплотную к Чинкову. Все еще улыбаясь, Чинков смотрел сверху вниз на темя Апрятина, а Жора смотрел в землю.
— Прошу вас, — с бешеной официальностью произнес Жора, — никогда не кричать на меня. Во–вторых, прошу дать точные указания о поисках золота.
— Раз вы инженер, то должны знать это, — Чинков, казалось, забавлялся.
— В–третьих, прошу дать письменное указание об отмене проекта. Без этого я не могу изменить план работ.
Чинков молчал. Гурин с нескрываемым любопытством поблескивал очками, переводил взгляд с Чинкова на Апрятина, с Апрятина на Чинкова.
— Скажите, — вдруг благодушно спросил Чинков. — А на черепе у того товарища не сохранилось волос?
— Нет, — растерянно сказал Жора. — По–моему, нет.
— Если светлые волосы, значит, Гагин. Мой однокашник.
— Я не понимаю, какое отношение…
— А тут нечего понимать, Апрятин. Инженер–геолог не просто инженер. У него есть кодекс чести. Ваши коллеги погибли именно во время поисков золота Территории. Результаты работ неизвестны. И для того чтобы выполнить элементарный товарищеский долг, вы требуете бумажку. Вам не стыдно, Апрятин?
— Демагогия… — с трудом начал Жора.
— Демагогией занимаетесь вы. Приказ вам известен. Как его выполнить, вам расскажет Гурин. Вашему деду стыдно должно быть за вас, Апрятин.
Чинков развернулся и монументом поплыл прочь от базы. Жора так и стоял с опущенной головой.
— Вот это босс! — с восхищением сказал Гурин. — Ах, как красиво он тебя обыграл, Георгий. Умница! Монстр!
— Он плохой человек, — сказал Жора.
— Тебя высекли. Прими это как мужчина, Георгий. Ты с ним знаком?
— Второй раз вижу.
— Значит, и он тебя видит второй раз. Но как он тебя угадал! Личного дела для этого мало. Результат: приказ его ты обязан выполнить. Иначе он тебя высечет еще раз. Если же ты завалишь проект — никаких бумажек он тебе не оставил. Тебя высекут другие.
— Я не буду заваливать проект Отто Яновича.
— Этого он и хотел. С одной мышки две шкурки.
— У меня есть свидетель. Ты.
— Ни черта ты в людях не понимаешь, Георгий. Неужели ты видишь во мне жлоба–свидетеля? Клянусь говорить правду, и только правду. Это мне унизительно.
— Значит, ты за него?
— Я — единичный философ. Следовательно, во всех случаях я за себя. Но мы с тобой в одной партии. Из классовой солидарности беру на себя всю работу по проекту. Ты выполняй задание Чинкова.
— Может быть, поменяемся?
— Не делай из меня холуя. Тебе дан приказ. Он великий, Георгий. Я это сразу понял.
— В чем ты видишь его величие? В хамстве?
— Есть цель. Есть ум. И абсолютно нет предрассудков, именуемых этикой.
— У меня другие понятия о величии.
— Величие столь же разнообразно, как и порок. Кстати, тебе великим не быть. Нет в тебе нити. Посему исполняй приказы.
— А тебе быть?
— Я в этом не нуждаюсь. Отмаялся величием в юности. Кстати: страдальца того я схороню. Чин чинариком все исполню с помощью раба Феникса. Крест или столбик прикажешь поставить?
— Решай сам.
— Ты более велик, чем я. Я исполняю твои приказы. Я более велик, чем раб Феникс. И буду приказывать ему. Видишь, как уютно все получается?
— Циник ты, Андрей. Противно.
— Я не циник. Я единичный философ. Мне не противно, а просто смешно.
11
Баклаков очнулся, будто вышел из темной заброшенной комнаты. Обнаружил, что одет в пыжиковые штаны и рубашку. Под ним была шкура и над головой, и по сторонам все тот же олений мех. Чувство уюта сливалось с благостным чувством выздоровления. Баклаков сел. Передний край полога был подвернут. Снаружи доносились мягкие шлепки. Он высунул голову из–за полога и увидел тундру, залитую желтым светом. Справа от входа на корточках сидела девушка. Она была в тренировочных брюках, но без рубашки. Баклаков видел смуглое плечо и острую грудь с маленьким темным соском, край темной от румянца щеки и ухо, полускрытое прядью длинных прямых волос.
Девушка месила тесто. Скатывала его в тугой клубок, отрывала часть, расшлепывала и пальцем выдавливала углубления в лепешке. Она почувствовала взгляд Баклакова и медленно повернулась. Несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу. Девушка разжала темные, как бы запекшиеся губы, улыбнулась и, повернувшись к Баклакову спиной, подняла валявшуюся рядом рубашку. С каким–то расслабленным изумлением он смотрел на тонкую спину, непостижимо расширяющуюся к бедрам и выступы позвонков под кожей и беззащитную шею. Потом он опомнился и исчез за пологом.
…Кьяе долго переводил глаза с Тамары на Баклакова и снова смотрел на Тамару. Глаза старика походили на два темных сучка, спрятанных в старом выветрившемся дереве, Тамара варила лепешки в нерпичьем жиру. Жир кипел в котле, распространяя запах подгоревшей рыбы. ЛепЈшки лежали друг на друге золотистой грудой. Кьяе вытащил из угла кожаный мешок, вынул из него кипу полуспрессованных стеблей табака и принялся строгать табак на дощечке. Набив трубку, Кьяе выкурил ее до конца, затем из того же мешка вытащил пачку махорки и сделал себе самокрутку. Выкурив самокрутку, Кьяе все из того же мешка вытащил начатую пачку «Беломора» и бережно размял пальцами папироску. Баклаков не выдержал и рассмеялся.
— Если сразу папиросу курить, то потом невкусно, — пояснил Кьяе.
Булькал нерпичий жир в медном котле, росла груда лепешек, бесшумно и быстро двигалась Тамара. В раскрытую дверь яранги виднелся кусочек тундры.
— Сейчас зарежу оленя, — сам себе сказал Кьяе. — Буду тебя кормить. Утром ешь, днем ешь, вечером, ночью ешь. Как силу почувствуешь, так иди.
— Да, — сказал Баклаков. — Конечно, надо идти.
Кьяе сам варил мясо по стародавнему кочевому рецепту. Нарезанное тонкими полосами оно клалось в несоленую холодную воду и вынималось сразу, как только вода закипит.
Баклаков ел. Он вгрызался в оленьи ребра, сдирал с них мясо, проглатывал, почти не жуя, тонкие длинные полоски. По подбородку и рукам тек сок, внутренность яранги была заполнена паром от запаха бульона, мяса, костного мозга.
Когда Кьяе пошел к стаду, Тамара ушла вместе с ним. Баклаков сидел у тлеющего костра, слушал шум ветра над ярангой, ел оленину и пил чай. Он засыпал на короткое время, точно проваливался в темную бесшумную яму. Просыпался от голода и снова ел. Он пил бульон через край котла, и лицо, борода и руки его покрылись черной сажей. У стенки все это время неторопливо и деликатно грызла кость Умичка — крохотная оленегонная лайка. Каждый раз, просыпаясь, Баклаков встречал ее по–человечьи смышленный взгляд. Глаза у собаки были разноцветными, один коричневый, второй голубой.
