Меир Шалев - Русский роман
19
«У меня есть его фотография», — сообщил мне Мешулам. Он иногда подлизывался ко мне, когда мы гуляли между могилами, и всячески пытался понравиться.
Он вынул ее из кармана рубашки. Как все фотографии тех лет, она была обрезана зубчатой линией. Эфраим выглядел, как заправский пасечник. Из-под маски не видно было лица. Молодой и тонкий парень в широких брюках хаки и парусиновых туфлях. Ни красоты, ни уродства — одно только спокойствие было запечатлено на этом снимке. Столько лет прошло, а оно все еще ощущалось.
«Я отдам тебе ее в обмен за устав „Трудовой бригады“», — предложил Мешулам.
Я оттолкнул его. «Вали отсюда сам, пока я тебя не выбросил».
Я никогда не любил Мешулама. Когда я был ребенком, он часто приходил к дедушке, чтобы выпытывать у него подробности о первых годах в Стране.
— Скажи мне, Миркин, ты встречал Фрумкина на Киннерете?
— Ну?
— В той насосной, что возле Иордана?
— И там тоже.
— И ты слышал, как он говорил, что нужно бастовать, пока Берман не уйдет?
— Не делай из мухи слона, Мешулам. Берман не дал им лошадь и повозку, чтобы навестить больного товарища в Тверии, и, когда этот товарищ умер, они рассвирепели. Он их замучил до смерти. Как все чиновники в Кфар-Урия и во всех прочих крупных хозяйствах.
— Беркин писал в «Молодом рабочем», что в Кфар-Урия было четыре управляющих и что он обнаружил там финансовые нарушения.
— Ну?
— Вот, слушай, что он написал. — Мешулам прикрыл глаза и начал цитировать: — «В Кфар-Урия четыре управляющих одновременно, и чем они занимаются? Один, главный управляющий, живет в Петах-Тикве и приезжает с визитами верхом на осле, а из трех остальных один следит за посевами зерновых, а другой — за древесными насаждениями». — Мешулам открыл глаза. — Что ты на это скажешь?
— Извини, Мешулам, у меня много работы. — Дедушка досадливо пожал плечами и повернулся, чтобы уйти. Мешулам побежал за ним во двор.
— Ты не понимаешь, Миркин! Он говорит «четыре управляющих», а потом перечисляет — один в Петах-Тикве, один по зерновым и один на посадках. Да? А где же четвертый? Куда девался четвертый? А Билицкий говорит, что их было трое. Мне нужен человек, который сказал бы, кто из них прав.
— И это все, что тебя волнует? Сколько управляющих было в Кфар-Урия?! Почему бы тебе не спросить у Зайцера?
— Ты же знаешь, Зайцер со мной не разговаривает.
Как-то раз десятилетний Мешулам целый день таскался по пятам Зайцера и приставал к нему с вопросами, пока в конце концов не получил тяжелый удар по заднице. Он с ревом побежал к отцу, и тот сказал ему, что если он не прекратит свои глупости, то получит еще и от него.
Другие отцы-основатели тоже терпеть не могли Мешулама.
«Пошел вон отсюда! — в отчаянии кричал Либерзон. — Как я могу помнить, сколько денег требовал Ханкин у Абрамсона, чтобы выкупить земли Эйн-Шейха?!»
Промучившись шесть часов в обществе Мешулама, Либерзон в конце концов выронил из рук тяжелый мешок с кормом для коров и устало уселся на него. Восьмидесятилетние люди не любят слишком подробных расспросов, которые выставляют напоказ их дырявую память.
— Ты не должен помнить, — настаивал Мешулам. — Просто скажи.
— Двенадцать франков за дунам.
— Вот видишь, Либерзон, когда ты хочешь, ты помнишь, — сказал Мешулам. — Но тут возникает проблема, потому что Абрамсон в своем письме к Темкину по окончании войны ясно пишет, что уплатил пятнадцать франков за дунам. Куда же делись остальные деньги?
Мое терпение тоже лопнуло.
«Что ты ко мне пристал? — спросил я, швыряя фотографию на землю. — Кто мне докажет, что это вообще Эфраим?»
Корова была подарком друзей Эфраима по британской армии, которые после войны рассеялись по всему миру. Это была беременная первотелка весьма родовитой и ценной породы шароле. Основные деньги на ее приобретение пожертвовал сержант из подразделения Эфраима, вернувшийся в алмазные копи своей семьи в Родезии. Двое секретных агентов-шотландцев передали деньги бывшему макизару, который теперь занимался ремонтом гоночных мотоциклов в Дижоне, а тот купил корову у старой крестьянки в провинции Шароле и передал в руки шотландцев. Из Дижона они перевели ее по горным перевалам в один из портовых городов Средиземнорья, а потом британский флот перевез ее в Страну Израиля на сером миноносце, который выслеживал корабли, везущие нелегальных еврейских репатриантов в Палестину.
Эфраим надел свою форму и ордена и отправился в порт.
«Он вернулся на армейском грузовике „бедфорд“ вместе с тем хромым офицером, майором Стоувсом. Корова, все еще зеленая от долгого плавания, стояла в решетчатом ящике».
Вся деревня вышла на дорогу, чтобы посмотреть на нее. Она была первым представителем своей породы в Стране Израиля. Вместе с ней, в плоской шкатулке орехового дерева, выстланной зеленым войлоком, прибыли ее документы — в рамочке и с печатью французского министерства сельского хозяйства.
«Мы первый раз видели такую корову. Низкая, широкозадая, битком набитая чувством собственного достоинства и генами такой чистоты, которая людям и не снилась. Я посмотрел на нее и впервые понял слова Ирмиягу, который назвал Египет „красавицей телицей“[100]».
Наша «Кроткая», — сказал Пинес, — та замечательная первотелка Якоби, которая в тот год получила третье место на сельскохозяйственной выставке в Хайфе, выглядела рядом с ней, как сморщенный винный бурдюк гаваонитов.
«Она издавала нежный запах говядины, и моя дочь Эстер посмотрела на нее таким голодным взглядом, что все рассмеялись».
Полтора месяца спустя корова Эфраима принесла великолепного теленка породы шароле. «Ничего подобного в наших местах никогда не видывали». Роды принимали наш ветеринар и британский районный специалист, который отвечал за собак и лошадей окружной полиции.
«Она вела себя совершенно героически», — сказали они, сняв резиновые перчатки и отмыв руки от крови и кала. Породистая корова родила в укромном угле коровника, не издав ни единого стона, — не то что наши коровы смешанной породы, которые во время родов мычали так, будто их ведут на убой, призывая всех своих товарок подойти и присмотреться.
Эфраим с волнением глянул на новорожденного теленка, впервые вставшего на свои четыре ноги, и пришел в неистовый восторг. Толстая шея и квадратный лоб теленка, его массивные ноги и мягкие завитушки светлых волос — все вызывало в нем умиление. Он стал на колени, положил руку на тяжелый затылок теленка и снял с лица сетчатую маску, а теленок протянул к нему шершавый язык, лизнул обожженное мясо его щек и попытался сосать его изувеченные ухо и нос. Он еще спотыкался, когда пытался идти. Его мать стояла в стороне и сердито храпела, зарывая копытом послед.
«Это было началом их необыкновенной дружбы», — рассказывал мне Авраам, который был большим знатоком рогатого скота.
«Эфраим обнял теленка, — сказал Пинес, — и вдруг, поддавшись внезапному и смущенному желанию, поднял его на руки, как кормилица несет младенца, вышел с ним во двор и пошел в поле».
«И так он шел, твой дядя Эфраим, неся на плечах эти сладчайшие сорок килограммов и про себя уже решив, что назовет своего маленького француза Жан Вальжан». Дедушка развязал передник на моей шее, поднял меня со стула, посадил на плечи и начал кружиться и прыгать по комнате. Теленок шароле положил свою теплую курчавую голову в углубление хозяйской шеи и тихо сопел. Дедушка поскреб пальцами мой затылок, и со двора донеслось громкое мычание обезумевшей коровы, которая ищет своего теленка. Эфраим радостно и весело прыгал и кружил по полю, пока в воздухе не повеяло вечерней прохладой, и тогда он вернул Жана Вальжана его матери, чтобы она его покормила.
О чудном теленке толковали во всей деревне. Через два дня британский ветеринар вернулся, чтобы снова осмотреть его и продизенфицировать пуповину. Вместе с нашим ветеринаром он проинструктировал Эфраима, как выращивать теленка.
Каждый день Эфраим гулял с Жаном Вальжаном во дворе или в саду и каждую ночь возвращался к нему, когда кончал чистить коровник, чтобы проверить, жив ли он и здоров, суха ли и достаточно толста его соломенная подстилка и не сожрал ли его лютый зверь. Потом он ложился сам, его единственный глаз сверкал в темноте, а сердце было переполнено счастьем. Биньямин подсмеивался над ним и называл «Минотавром», но Эфраим не обижался и говорил, что только этот маленький симпатичный теленок никогда не видел его до ранения и поэтому принимает его таким, как он есть.
Когда Жану Вальжану исполнился месяц, дядя положил его на плечи и впервые со своего возвращения вышел на деревенскую улицу.
«Я иду показать ему деревню», — объявил он своим скрипучим голосом.
