Щепа и судьба (СИ) - Софронов Вячеслав
«У вас в городе, видать, много немцев жило?»
Тот смутился, ответил, что нельзя сказать, что чересчур много. В меру…
«А чего же у вас главные улицы названы именем Клары Цеткин и Розы Люксембург?» — озадачил его Распутин.
Что тот ответил, как оправдался, уже не помню. Но одну из названных улиц вскоре переименовали, а вторая улочка так благополучно и здравствуем до сей поры. Потом побывали на городском кладбище, где, указывая на многие могилы, Валентин Григорьевич негромко сообщал мне: «Здесь, судя по тайным знакам, кто-то из масонов похоронен». Спорить с ним не решался, но так до конца и не понял, почему именно на дореволюционных детских могилках ни с того ни с сего взялись масонские знаки. Может, он и прав был, и цель его поездки в Тобольск как раз в том и заключалась, чтоб выявить покойных масонов. Пусть эта тайна на его совести так и останется…
Во время второго посещения нашего дома сообщил, что завтра должен уезжать. Пошел проводить его до калитки. И на прощание поинтересовался:
«А что это вы совсем писать бросили? Порадовали бы нас еще чем-нибудь новеньким…»
Он остановился, долго смотрел на меня, а потом неожиданно ответил:
«А зачем тогда в гости приглашали? Где я время найду — и по гостям ездить и книги писать?»
Я так и остался стоять, обескураженный ответом, чувствуя некую вину, что оторвал занятого человека от серьезных занятий.
Где-то через год у него вышла книга «Сибирь, Сибирь…». Он прислал мне ее с дарственной надписью, включая мою супругу. Прочел. И страшно удивился, что он использовал несколько моих версий, связанных с походом Ермака, без ссылки на мое авторство. Недолго думая, написал ему об этом. Ждал какого угодно ответа, но только не того, что прочел в очередном письме: «Во втором издании этих моментов не будет…» Выходит, я же опять виноват остался. Ну, нам провинциалам, что остается делать? Терпеть и лишний раз не высовываться со своими теориями. То дело великих, всенародно признанных — теории выдвигать. Мы же на то неспособны…
Не знаю, или приезд Распутина на меня так подействовал, или другое что, но неожиданно сам взялся за перо. Благо тогдашняя администрация поддержала, помогла издать несколько книг. На радостях отправил их Валентину Григорьевичу. Ответа не было. Кто его знает, может, занят, а может, просто не счел нужным ответить. Его право. Зная, что он состоит членом редколлегий многих ведущих журналов, отправил ему «Сказание о чудотворной Абалацкой иконе» и тут наконец-то ответ получил. Смысл его сводился к следующему: таким языком (слогом) кощунственно писать о православных святынях. А что там кощунственного-то? Разве что лишь то, что написан тот очерк в виде сказа с использованием разных пословиц и поговорок. И что в том преступного? Чай, не церковную проповедь готовил…
А потом случилось и вовсе интересное. Вышла в свет моя очередная книга под названием «Блинчики деда Башкура». В ней собрал разные местные народные предания: о домовых, русалках и прочей нечисти, о чем народ из поколения в поколения друг другу рассказывал. Что уж в том преступного усмотрел человек, знакомством с которым я поначалу так гордился, ума не приложу. Но он, взяв на себя роль цензора, написал в нашу городскую администрацию письмо-отповедь, предлагая изъять из продажи весь тираж той книги. А изымать уже и нечего было: народ за месяц все раскупил. Мне лично о том письме ничего не сказали, «на ковер», как в былые времена, не вызвали. А сообщил через несколько лет по большому секрету один из бывших городских начальников, уже ушедший на пенсию. Видать, не понял Валентин Григорьевич, что кончились те времена, когда каждый шаг, сказанное слово проходили через фильтр партийной номенклатуры. А уж такое письмо-донос и вовсе сталинскими временами попахивает.
Последний раз встретил Валентина Григорьевича в Москве на очередном съезде писателей. Поздоровались сухо, без любезностей. И тут он вновь огорошил меня своим замечанием:
«Вы, Слава, как-то очень по-европейски выглядите…»
Что я мог ответить? Сказал, что со времен Петра I стиль русской одежды стал сугубо европейским и ходить в красной рубахе, подпоясанным кушаком или в азиатском халате стало непринято. Он не нашелся что ответить, да и мне не интересно было продолжать разговор. На том и расстались…
Добавлю, Распутин много позже приезжал в Тобольск по приглашению одного местного мецената и книжного издателя. Но вот встречаться с ним особого желания у меня не возникло. А вот на досуге перечитал несколько его рассказов и знаменитую повесть «Прощание с Матерой». И ощутил какую-то безысходность в рождаемом из-под пера автора всего происходящего. Тьму и сумрак. И не лучика света, который бы осветил, согрел душу читателя, пообещал хоть капельку радости в этой непростой жизни. Но, видимо, и такие книги нужны, где отсутствует радость жизни и конец героя предрешен. Печальный конец. Каждому из нас мир видится по-своему… Так уж он устроен. Человек…
…И была еще в 1994 г. другая встреча с литератором, чье имя было известно не только в России, а и во всем мире. Александр Исаевич Солженицын. Он возвращался из Америки в Россию и ехал из Владивостока в Москву, по дороге останавливаясь во всех крупных городах. Должен был заглянуть и в Тобольск как город исторический, бывшую древнюю столицу Сибири.
Ехал он как победитель после выигранного сражения весь в окружении журналистов и почитателей. По телевидению вещали, будто его очень интересует положение на местах особенно пишущей братии, и он по ходу дела собирает библиотеку местных авторов. Мои друзья заявили, только что не потребовали, чтоб я преподнес ему свои первые книги в память о Тобольске, ну и, само собой, взял у бывшего изгнанника автограф. Для истории, поясняли они…
Что они подразумевали под этим словом, сказать не берусь. Но послушал их и решил: а почему бы и нет? И утречком, прихватив с собой пару недавно вышедших книг, направился к Софийскому собору, где наш почетный гость должен был непременно появиться. Особо на встречу не надеялся, полагая, что охрана меня к нему и близко не подпустит. И вообще какую-то робость испытывал: кто он — всемирно известный человек, и я — только лишь сделавший первые шаги на сочинительском поприще. Так и хотелось повернуть обратно и плюнуть на всю эту глупую затею. Но это уже не в моих правилах: коль решился на что, доводи до конца. Короче, иду, сомневаюсь, но все одно — иду.
Глядь, и точно, ходит герой всех газетных передовиц неподалеку от собора. Свободно так прогуливается и вроде как даже без охраны. Ну, я, не теряя времени, прямиком к нему. Говорю, вот, позвольте преподнести труды свои, Сибири посвященные. А он смотрит с удивлением и задает вконец сбивший меня с толку вопрос:
«А зачем мне они? Мне их и положить-то некуда…» — и смотрит на меня так неприязненно, что я десять раз пожалел о том, что явился на эту встречу. И не знал что ему ответить. Действительно, а зачем они ему? Видать, приврали журналисты, что он огромный интерес к провинциальному писательству проявляет, у него наверняка и своих забот выше крыши. И что мне делать? Бросить свои книги ему под ноги и уйти развернувшись, словно оплеванный?
А тут как раз подскакивает к нему корреспондентка, вся в джинсу одетая, с вихрастой прической, темные очки на пол-лица и начинает что-то тараторить явно на английском языке. Следом за ней переводчица, воспроизводит все сказанное уже по-нашему. Из сказанного понял, что сейчас следует писателю зайти в Покровский храм, его там уже батюшка ждет для исповеди, и операторы с включенными софитами готовы заснять сам исповедальный момент. Он в ответ покивал согласно и тут же под надзором джинсовой дамы проследовал ко входу в собор, там перекрестился как положено, и внутрь вошел. А я стою со своими книгами и проклинаю друзей-товарищей, что надоумили меня выступить в роли дарителя, будь они трижды неладны.
Отошел в сторону, смотрю, стоит знакомый мне парень явно из органов, но в штатском и кривенько так улыбается, видать, все слышал. А мне все одно терять уже было нечего, спрашиваю его:
