Шандарахнутое пианино - МакГуэйн Томас

В ящике с бельем Кловиса он нашел револьвер, из которого недавно шандарахнул по шинам своего «хадсона-шершня». Болэн был в одних трусах. Тем не менее, открыв дверь, спустившись и обойдя пьяных с револьвером, он оказался по-своему странно внушителен. У пьяных был вожак в лице жилистого типа с конфедератским флагом, нататуированным на предплечье, гласившим: «Черт, нет, я не забыл». Человек этот предпринял попытку разоружить Болэна и проникнуть на борт. Сказал, что тем, кто вытаскивает пушку, лучше быть готовым из нее и палить. Но стоило Болэну ухватить в горсть его щеку, сунуть дуло револьвера ему в рот и предложить разнести мозги по всему Мексиканскому заливу, у того случилась потеря интереса к порче моторного дома и вообще всходу на борт. Им стало понятно, что Болэн достиг эмоционального плато, которое не обязательно как-то соотносится со злостью, — заберешься на него, и один человек уже может запросто убить другого. Болэн нипочем бы этого не узнал, покуда сам так не сделал; но совсем чужие люди могли сказать заранее. Поэтому Болэн вернулся на борт, лишь недоумевая, почему не нервничал; и не сознавая, как близко подошел он к самому значительному человеческому деянью; пьяные же, теперь визжа шинами, заводясь, переключая передачи и с ревом отъезжая, несколько протрезвели от того, насколько близко это было.

Вышел хозяин бара.

— Извините, что этим парнягам взбрело в голову вам докучать. Черт, как неловко.

— Никаких хлопот вообще, — сказал Болэн. Человек присматривался к нему, пытаясь определить, сколько он сможет выдержать. — Но мне, я чувствую, действительно следует вам сказать, что в следующий раз, когда такое случится, я кого-нибудь убью. — Болэну казалось, что он лжет. Лицо у хозяина побелело.

— Я передам, — сказал он.

— В итоге им это больше понравится.

Хозяин бара очень слегка рассмеялся.

— Думаю, да, — согласился он. — Я точно им передам.

Болэн забрался обратно и запер дверь. Энн взглянула на него, когда он клал оружие на место. Она его сфотографировала, когда он стоял в дверях в одних трусах, когда поворачивался к искусственному свету, револьвер за скобку болтается на указательном пальце. Выглядел он не помнящим себя.

— Я пчелиный царь, детка ^{199}, — сказал он.

— Ты летучих мышей покормил? — спросила она.

Перво-наперво с утра Болэн и Кловис встретились с кубинцем по имени Диего Фама, кто должен был выступить со-бригадиром и переводчиком на проекте возведения башни. Кловис желал применять только труд беженцев. Говорил, что ему хочется внести свою лепту в то, чтобы оппозиция Кастро стала привлекательной.

Диего Фама был эдаким мускулистым подрядчиком, а вот его кубино-индейская физиогномика — напротив, отнюдь. У него были поразительно большие предплечья, которые он скрещивал высоко на груди, когда слушал. По-английски говорил не особо хорошо; но выслушивал планы с тяжким, германским вниманием. Он уже ухватил суть проекта лучше Болэна и Кловиса.

— Легкая работа, — точно выразился он, когда с разговорами было покончено.

— Долго?

— За неделю. — Известие смутило и Болэна, и Кловиса относительно суммы, которую они получали; но ненадолго.

— Сколько людей?

— Это я прикину, — сказал Диего Фама. — Но теперь я скажу, возможно, двадцать таких людей.

— Где вы их найдете? — спросил Болэн.

— Это я прикину, — зловеще ответил Фама.

— И какова ваша субподрядная ставка?

— Три тысячи долларов, — сказал Фама. Это было невероятно мало.

— Цена высокая, — сказал Кловис, — но мы согласны. Когда начинаем?

— Понедельник утром.

Когда Фама ушел, Кловис выписал счет в таком блокнотике, какие носят официантки, и отдал его Болэну на осмотр.

— Я тебе удивляюсь, — сказала Энн, когда он вернулся в моторный дом. — Так относишься к старому пердуну.

— Вот как?

— Он же до смерти боится, что его недуг сведет его в могилу.

— А какой прок будет, если я влезу и задницу свою под ножик подставлю?

— Удивляюсь я тебе, — сказала она, — что ты его бросаешь в зарезе.

— Я не бросаю его в зарезе.

— В зарезе.

— Нет.

— Объяснись, если нет, — сказала она, и как только он бросился неистовствовать, она вскинула камеру, чтобы его фотографировать. Он расплылся привычной улыбкой со свадебного портрета, не успела она щелкнуть.

— Удивляюсь тебе, — сказала она.

— Я буду навещать его каждый день, — сказал Болэн.

Эн ходила фотографировать мусор, бензоколонки и «Молочные королевы» ^{200}.

— Бросил его в беде. — Она обратила орудийную башню объектива «Никона Фотомика ФТН» и выстрелила в упор. — Ты на вид такой убитый, что мне захотелось оставить это на пленке со всей этой пластмассовой дрянью вокруг. Это чересчур.

— Надеюсь, снимок получится, — сказал Болэн.

— Я вчера один тебя сделала, просто бесценный. Ты наливал выпить в одном белье и, должна сказать, с одного конца до другого весь провисал.

— Я хочу его увидеть.

— Увидишь.

— Ты мне вот что скажи, у тебя тут что — маленький социальный эксперимент? Ты это когда-то называла «терпеть лишения»?

— Не понимаю, о чем ты.

— Вот и скажи мне тогда, что это, — сказал Болэн.

— Это искусство.

— Ну, — сказал Болэн, — еще сколько-нибудь ебаного искусства тут, и я примусь свершать что-нибудь плачевное. Мне и от рук мамы с папой искусства хватило.

— Не могу тебя понять, — сказала Энн; но ей краем мелькнуло то, что видели креветколовы, и она знала — необходимо станет заткнуться.

— Не могу тебя понять, — сказала она с расстояния.

— Претерпевай.

Энн вышла из моторного дома и затаилась в глубине бара. Болэн наблюдал, как она делает бессвязные снимки цитрусовой кожуры и неорганических отходов. Мимо прошел толстый и пьяный турист в бермудах, и она какое-то время кралась за ним, щелкая его зад, после чего вернулась в моторный дом.

У нее были все надежды, что ее темная ночь души ^{201}останется на пленке.

Посреди ночи Болэн вдруг проснулся с ужасным, неопределимым ощущеньем печали. Дождался, пока не возьмет себя в руки. Потом разбудил Энн.

— Ты права, — сказал он.

— Насчет чего?

— Насчет Кловиса. Я должен лечь с ним в больницу. Энн его поцеловала.

— Ты всегда думаешь о людях, — сказала она.

— Покормишь летучих мышей?

17

Болэн позвонил Кловису и сообщил ему. Облегчение передалось ему по проводу.

— На сей раз не хочу этого делать один. — Болэн чувствовал, будто укрепился в своем решении; хоть его самого и пугала операция, ему уготованная.

Возведение башни должно было остаться в руках Диего Фамы.

С больницей искусно по блату договаривался Кловис, ссылавшийся на собственную историю болезни в завуалированных тонах. Звучало готически и возбуждало. Персонал восторгался нехваткой у Кловиса конечностей. Он казался подлинным в больнице, осажденной мелкими задачками здравоохранения.

Сквозь здание прошел отнюдь не незанятый лифт; он в себе нес одинокого пациента в пластиковых больничных тапках с золотым тиснением и неудобной сорочке, завязанной на крапчатой шее. Волосы у него были de rigueur ^{202} алкашными, зачесаны назад и коротки. На верхнем этаже двери отворились, и он побежал к солнечному свету, весь лучась собственной разновидностью сверхчувствительности.