Нам здесь не место - Санчес Дженни Торрес

Согласна, — говорю я, закрываю глаза и вспоминаю запахи еды из «Мирамара», которые настигают тебя еще на улице, когда ты приближаешься к ресторану, тому самому, где мы отмечали начало маминой работы и куда потом стали приходить каждый вторник. Его хозяин наливал нам говяжий суп и клал туда двойную лапшу, потому что был влюблен в маму. Мы ели этот суп, соревнуясь, кто первым все прикончит, а наши матери пили пиво и беседовали о жизни. «Жизнь такая, жизнь сякая», — говорили они и казались ужасно измученными этой самой жизнью, но потом смотрели на нас и начинали улыбаться.

Прекрати, — просит Пульга нашего младшего друга, который все не унимается.

— Я могу съесть целую гору чучито [16]. Боже, да даже тысячу штук, одну за другой. Я бы сел с ними куда-нибудь в уголок, чистил и в рот квдал. А они бы на языке таяли.

— Парень, перестань! Хватит говорить о жратве, — просит Пульга, но при этом смеется, и я вижу, что злится он не всерьез. Даже когда наши пустые желудки стонут, воспоминания питают наши души.

— Закройте глаза на секундочку, пожалуйста, — говорю я ребятам.

Потом прошу их представить, что они у нас на кухне, и рассказываю, как моя мама готовит рис. Я сотни раз наблюдала, как она моет и приправляет его. А еще прошу их вообразить кухню матери Пульги, где та готовит свою традиционную курицу в сливках. И как будто мама Чико тоже там, делает тортильи из свежемолотой кукурузы.

— Вы видите, как они для нас готовят? Видите, как мы сидим там и едим все вместе.

Не успеваю я опомниться, как слезы уже катятся у меня по лицу, и я утираю их, возвращаясь к реальности, к залитым ярким светом пыльным путям. Я смотрю на Пульгу: он сидит прямо, глядя перед собой, и старается выглядеть суровым парнем, из тех, что вообще не умеют плакать.

— Незачем тебе быть мачо, Пульга, — говорю нему.

Он неодобрительно смотрит на меня:

— А я и не пытаюсь. Просто… мы не можем поддаваться чувствам и вспоминать прошлое, понятно?

Но он не прав.

— Может, только воспоминания о прошлом и помогают нам держаться, — отвечаю ему я.

Я должна была пуститься в этот путь ради себя самой, но и ради мамы тоже. Так она не увидит, что могло бы со мной случиться, останься я дома.

Пульга мотает головой:

— Нет. Они будут тянуть нас назад.

Я пристально гляжу на него, вижу в его глазах ярость и не понимаю, хорошо это или плохо. Эта ярость отличается от той показной детской крутизны, под которой он раньше скрывал свою чувствительность. Она жестче. Холоднее.

Меня это тревожит.

Но вот депо наполняют лязг и грохот, и Пульга мгновенно оказывается на ногах. Он смотрит в сторону путей. Один вагон начинает двигаться, за ним другой. Рабочий в жилете идет вдоль состава, проверяя, все ли в порядке. Но поезд проезжает всего несколько метров и снова останавливается.

— Скоро отправление, — шепчет Пульга. — Но если мы сейчас туда залезем, то испечемся под этим солнцем.

— Я точно не хочу лезть туда раньше времени, — говорит Чико. — Я слышал, сталь такая горячая, что обжигает.

— А разве этот рабочий не погонит нас, если мы заберемся на поезд? — спрашиваю я.

Пульга качает головой.

— Не-е, ему ведь всех не догнать. Единственное, что он может сделать, — попросить деньжат. — Пульга трет палец о' палец, и я киваю. Всех можно купить. — Но нам все-таки уже нужно быть наготове, — предупреждает он.

Я вижу, как из расположенных на некотором расстоянии зданий и из тени деревьев выходят люди. Они забираются на вагоны, у некоторых с собой мешки с припасами, одеяла и подушки, у других только рюкзаки. Кто-то в ботинках, кто-то в кроссовках, некоторые вообще в шлепанцах. Я замечаю, что на маленькие площадки между крытыми товарными вагонами уже забрались люди.

Пульга тоже это видит.

— Там ехать проще, чем на крышах. Но эти люди, наверное, здесь уже несколько часов, а может, со вчерашнего дня. И иногда, когда поезд резко тормозит или замедляется, части сцепки сжимаются, сминая все, что окажется между ними. — Пульга сводит ладони вместе, демонстрируя, как это происходит. — Люди так без ног остаются.

Я резко втягиваю воздух. Удивительно, сколько всего выяснил Пульга, хотя, конечно, он все равно не знает очень многого.

Мы видим, как мужчины поднимают к протянутым сверху рукам женщин грудничков и малышей постарше. Молодежь путешествует по двое-трое, а мужчины ходят туда-сюда вдоль поезда, ища лучшие места.

Те, кто уже забрался наверх, сидят на крыше Ля Бестии, под палящим солнцем, прикрывая от него лица, затылки и шеи. Некоторые прячутся под кусками картона. Они потеют и изнывают 'от жары; время идет, и некоторые слезают вниз в поисках тени.

Все мы ждем, когда зверь снова проснется. Но пока он спит, чуждый тревогам и спешке. Ему нет дела до того, что мое сердце бьется все быстрее, что в голове мутится от жары и голода, а все тело покалывает от пота и напряжения. Ему нет дела, что нас убивает, в буквальном смысле убивает, желание убраться подальше от мест, которые мы любим, но где все ополчилось против нас.

Неважно, насколько отчаянно мы рвемся в путь — приходится ждать, пока не придет время Ля Бестии.

Наконец товарняк начинает просыпаться. Он шипит, лязгает, дребезжит и грохочет. Все замирают, пытаясь понять, действительно ли он трогается. А потом мы слышим крик: «Vamanos! Живее!» — и видим, как люди зовут друг друга жестами: «Сюда! Давай-давай!» — а колеса начинают вращаться все быстрее. К поезду отовсюду устремляются желающие уехать.

— Вперед! — командует Пульга. — По-моему, на этот раз он действительно отправляется.

Товарняк набирает скорость, а вдоль путей бежит все больше людей, они ищут, где лучше ухватиться, отталкивают друг друга. На крышах вагонов уже полно народу — это те, кто часами ждал на жаре. Теперь они смотрят сверху вниз на нас, бегущих. Некоторые из них, цепляясь за борта, помогают тем, кто пытается забраться на крышу поезда.

Так или иначе, страдать приходится всем.

А Ля Бестия набирает ход. То, что еще недавно казалось лишь отдельными механизмами, теперь стало огромной стальной многоножкой, со скрежетом и шипением пробудившейся к жизни и своей мощью заставляющей вибрировать землю.

— Быстрей! Быстрей! — «кричит Пульга. — Пока он не очень разогнался! — Он мчится впереди нас с Чико.

Мы бросаемся к путям и вместе со всеми бежим по гравию. Вокруг коричневые лица и протянутые руки.

Я бегу все быстрее, ноги отталкиваются от земли, сердце бьется в горле. Я уже не чувствую ступней, словно бы одновременно нахожусь и внутри своего тела, и вне его. Голос Пульги заглушает грохот поезда, друг кричит что-то впереди, но я не разбираю слов. Кажется, что Земля вращается быстрее, пока я бегу вместе со всеми этими людьми.

Я вижу, как Пульга хватается за одну из металлических скоб лестницы, ведущей на крышу вагона. Еще несколько шагов, и он подтягивает свое тело и карабкается по ступенькам наверх, где уже полно народу.

Он смотрит вниз и в панике кричит Чико, чтобы тот поднажал. Я вижу, как Чико тянет руку к той же самой скобе — и промахивается мимо нее. Раз. Другой.

Мой желудок сжимается все сильнее и сильнее, пульсируя болью. Солнце сияет за спиной Пульги, вокруг головы у него словно золотой нимб, и в этот момент он напоминает мне Иисуса. Участь Иисуса была предрешена.

Но наша — нет. Пока еще нет.

Я бегу быстрее и понимаю, что у меня есть шанс зацепиться за вагон, а потом вижу ужас на лице Чико, который понимает, что может отстать. Я не брошу его. Просто не смогу. У меня позади и так уже осталось слишком много всего. Если он не заберется на поезд, я тоже останусь. И мы будем смотреть, как Пульга уезжает без нас.

Мне удается показать Чико, за что надо хвататься, и я вижу, как он ускоряется. Я дышу ему в затылок, а совсем рядом все быстрее крутятся стальные колеса. И я ощущаю дыхание поезда, который словно хочет засосать меня, загнать себе под брюхо, затащить под колеса. Мне мерещится, как он рассекет мне ноги в районе лодыжек, отрезая стопы.