Дуглас Кеннеди - Особые отношения
— Итак, миссис… — Он сверился с записями. — Гудчайлд. Не самые лучшие дни, полагаю?
— Скажите, как мой сын?
— Хьюз прочистил горло. Он терпеть не мог, когда его перебивали. И свое неудовольствие выразил тем, что, говоря со мной, не поднимал глаз, уставившись в записи.
— Я только что осмотрел его. Все основные показатели в норме. Я говорил с его педиатром, доктором Рейнольдсом. Он сообщил, что на электроэнцефалограмме, которую сделали утром, нет никаких признаков неврологических отклонений. Однако, разумеется, нужно окончательно удостовериться, что все функционирует должным образом. Поэтому сегодня днем сделают еще одно исследование, томографию мозга. Результаты будут готовы к вечеру, насколько я знаю. После этого он хочет повидаться с вами.
— Как вы думаете, мозг мог быть поврежден?
— Миссис Гудчайлд, я вполне понимаю ваше беспокойство — какая мать осталась бы спокойной в подобных обстоятельствах? — однако не могу строить предположений на этот счет. Это, я бы сказал, епархия доктора Рейнольдса, а не моя.
— Но как вы думаете, результаты ЭЭГ…
— О да, они позволяют надеяться на лучшее. А сейчас, разрешите, я хотел бы взглянуть на рукоделие мистера Керра.
Медсестра задернула занавеску вокруг моей постели, помогла поднять рубашку и спустить трусики. Затем она размотала бинты. Я не видела своего живота после операции, и рана показалась мне кошмарной: огромный поперечный разрез, швы крест-накрест, грубые и уродливые.
Как ни старалась я сдержать чувства, все же против воли у меня вырвался резкий вскрик. Мистер Хьюз удостоил меня покровительственной улыбки и произнес:
— Знаю, пока это выглядит жутковато, настоящее боевое ранение. Но обещаю, когда швы снимут, вашему супругу не на что будет пожаловаться.
Я хотела сказать: «К черту мужа! Это же не ему, а мне придется всю жизнь жить с таким уродством». Но промолчала: я и так уже достаточно здесь выступала.
— Еще, насколько я знаю, у вас имели место небольшие… гм… эмоциональные всплески?
— Но все уже позади.
— Хотя еще вчера пришлось давать вам успокоительное?
— Это было вчера Сегодня у меня все прекрасно.
Дежурная сестра наклонилась к сидящему Хьюзу и зашептала ему на ухо. Он поджал губы. Потом повернулся ко мне:
— А сотрудники заметили, что и сегодня утром вы были несколько расстроены.
— Это просто пустяки.
— Поймите, вам нечего стыдиться, если после родов вы ощущаете слабость. Это обычное явление, которое объясняется небольшим гормональным сбоем Я полагаю, что курс антидепрессантов…
— Ничего не нужно, доктор, благодарю вас Я только хотела бы повидать сына.
— Да, да, понимаю. Думаю, сестра сейчас же устроит, чтобы вас подняли в его отделение. О да! Хочу предупредить, что вы проведете у нас еще шесть или семь дней. Хотим убедиться, что у вас все в полном порядке, и только тогда речь пойдет о выписке.
Он нацарапал что-то в моей карте, быстро переговорил с сестрой и повернулся ко мне, чтобы кивнуть на прощание:
— Всего доброго, миссис Гудчайлд, и старайтесь не волноваться.
Легко тебе говорить, дружище.
Спустя полчаса, после перевязки, я оказалась в детской интенсивной терапии. Как и в первый раз, сидя в коляске, я, по совету санитара, внимательно изучала линолеум под ногами. Когда я наконец подняла голову и увидела Джека, у меня защипало в глазах. В его облике ничего особенно не изменилось. По-прежнему его опутывала сеть проводков и трубочек, по-прежнему он казался совсем крошкой, таким жалким в этом просторном плексигласовом кувезе. Только сейчас мне безумно хотелось подержать его, прижать к себе, утешить. А еще стало невыносимо страшно при мысли, что я могла его потерять. И какая нелегкая жизнь предстоит ему, если подтвердится диагноз «умственная неполноценность. Но я вдруг четко поняла еще одно: что бы ни случилось, какой бы страшный приговор ни вынесла сегодня томография, я все преодолею, все вынесу. По крайней мере, буду стараться изо всех сил — как стараемся мы справиться с самыми неожиданными, самыми злодейскими картами, что подбрасывает жизнь. Но, боже, до чего же не хотелось, чтобы эти опасения сбылись; я бы отдала что угодно, лишь бы все оказалось в порядке… но от меня уже ничего не зависело, я была бессильна повлиять на ход вещей. Что случилось — случилось. Оставалось только уповать на судьбу, заложниками которой мы сейчас были.
Я опять заплакала. Но это были не судорожные рыдания, не приступ глубинной, почти животной тоски из тех, накатывали на меня в последние два дня. Я просто тихо плакала от жалости к Джеку, оплакивала его возможную печальную участь.
Санитар стоял поодаль, пока я плакала. Через минуту однако, приблизился, Протянул коробку бумажных салфеток и сказал:
— Пора бы потихоньку двигаться назад.
И мы вернулись в палату.
— Добрые вести, — сообщила няня Доулинг, помогая мне забраться на кровать. — Мистер Хьюз сказал, что можно удались эти гадкие трубки — они вам больше не нужны. Первые шаги к свободе, да? Как поживает маленький?
— Не знаю, — спокойно ответила я.
— Уверена, что все будет прекрасно, — пропела она бесцветным голосом, скрипучим, как мел, царапающий доску. — А теперь вы позволите предложить вам обед?
Но я отказалась от еды, отказалась от телевизора и от обтирания влажной губкой. Мне хотелось только одного: остаться одной. Лежать, завернувшись в одеяло, отключившись от какофонии мира.
Так и прошел мой день: я считала часы до мига, когда наконец придет Тони и педиатр ознакомит нас с эмпирической оценкой состояния нашего ребенка. Я была в здравом уме, но намеренно отстранялась от всего, что меня окружало. Или, по крайней мере, я считала, что делаю это намеренно. Правда, временами мне казалось, что в мозгу хозяйничает какая-то сила, помогающая мне оттеснять в сторону мир со всеми его сложностями и проблемами.
И вот шесть часов. К моему удивлению, Тони появился точно в назначенное им самим время, с букетом цветов. Он заметно нервничал, и это показалось мне необыкновенно трогательным.
— Ты спала? — спросил Тони, присаживаясь на край кровати и целуя меня в лоб.
— Вроде того. — Я с усилием села.
— Как поживаешь?
— О, ты же видишь — ходячий труп.
— Есть новости сверху?
Я помотала головой и добавила:
— Ты волнуешься.
Тони только криво, улыбнулся и погрузился в молчание. Собственно, говорить было и не о чем, пока не придет педиатр. А может, просто все, что мы могли сказать другу, прозвучало бы незначительным и пустым. Наша общая тревога была так заметна, что помолчать было, пожалуй, самым мудрым.
