Ольга Камаева - Eлка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы
— То есть должно быть общество равных?
— Сплошь аллегории, — фыркнула Лилька. — Вот еще одна на крайний случай, если вдруг у вас закончатся: сытый голодному не товарищ. Надо разъяснять, кто есть кто? Ты что, не понимаешь, что дядечек из твоей передачи на самом деле все устраивает? Зачем ломать систему, которая их кормит?
Обидно, но, получается, я все-таки глупее их.
Ну тогда мне и глупые вопросы задавать не стыдно:
— А оно вообще возможно, общество равных?
— Если все станут одинаково честными и порядочными, — откликнулась Мадам. Подумала и добавила: — Или их заставят быть честными и порядочными. Или это будет выгодно. Вот теперь и решай, возможно или нет.
Она допила чай и, вздохнув, поставила чашку на стол:
— Равенство, братство… В теории-то все красиво, только на практике ничего не получается. Вот, к примеру, Прудон. Как он говорил? «Собственность — это кража». Правда, он имел в виду крупную собственность. А мелкую, наоборот, защищал, полагал ее основой вечной и незыблемой. Главными помехами считал цены и деньги, поэтому товары предлагал не продавать, а обменивать; предлагал создавать банки, дающие беспроцентные ссуды. Даже попытался открыть один такой, но…
— Ой! — влезла опять Лиля. — Позвольте догадаться! Неужели банк прогорел? А ведь такая классная идея — работать задарма! Он что, дурак, этот Прудон?
— Не дурак, а идеалист, — поморщилась Мадам. Ее тоже коробила Лилина резкость, но замечаний она не делала, понимала, что бесполезно. — Кстати, в середине девятнадцатого века у него было много сторонников, особенно на родине, во Франции.
— Отнять и поделить всегда много желающих.
— А вот тут ты ошиблась. Революцию Прудон отвергал, рассчитывал, что производства постепенно перейдут артелям и кооперативам.
— Ага, уже вижу очередь из олигархов, — усмехнулась Лиля. — На коленках ползут и умоляют: пожалуйста, заберите у нас заводы, скважины, шахты, яхты, особняки. Хотим жить как все, в «хрущевке» на пятидесяти квадратах… Точно — идеалист. Нет, все-таки дурак.
Выходит, даже глупости — и то придуманы до меня.
А если не глупости? Иногда думаю: если я, мама, дядя Витя можем не воровать, не убивать, не обманывать, то почему этого не могут другие? А если могут, значит, все-таки возможно оно — светлое будущее?
14 февраля
Ура! Ура! Ура!
Просто распирает от желания похвастаться: мне прислали целых семь валентинок! Из историков больше только у Наташи, но у нее малышня, пятый-шестой класс, а у меня — девятые. В их возрасте разница в четыре года — это в целую жизнь.
Для валентинок на первом этаже поставили большой контейнер, и с самого утра вокруг него происходило настоящее столпотворение. Младшие, особенно девчонки, подлетали целыми стайками и запихивали открытки толстыми пачками, громко и деловито обсуждая, кто из подружек и за какие такие страшные грехи лишен права получить заветное письмецо.
— …мне позавчера на математике ластик пожадничала! А я ей линейку давала! Помнишь, когда Светлана Семеновна на природоведении велела таблицу начертить?
— …Танька? Обойдется! Думает, если ей бабушка новую кофту купила, может нос задирать!
— С воланчиками, — завистливо вздыхая, отзывалась подружка. — А вот тут, — проводила она вниз по планке, — пуговки. Перламутровые…
Те, кто постарше, подходили по двое-трое. Громко смеялись, пытались выхватить валентинки друг у друга, всем своим видом показывая, что им эта детская чушь и не нужна вовсе, а пришли они так, для прикола.
— А я знаю, Светка Валерке Петрову написала! — дразнила одна.
— Дура! — надувала губы Светка и замахивалась, чтобы ударить. — Сама, наверное, ему написала, а на меня сваливаешь! Думаешь, никто не видел, как ты на дискаче перед ним выплясывала?!
— Сама дура! — ловко увернувшись, радостно выкрикивала задира, польщенная и предположением об отношениях с Петровым, и тем, что ее старания на дискотеке оказались замечены. И, скорее всего, не только Светкой.
Ну а редкие старшие вели себя как и подобает взрослым — спокойно, напуская вид многозначительный и серьезный. Малышня поглядывала на них с уважением, уверенная, что на их ярких бумажках написано куда более важное, чем просто: «Привет! Ты самая классная!» Хотя, думаю, в большинстве случаев они глубоко ошибались: именно это там и было.
Первые уроки прошли в томительном ожидании. Все сидели как на иголках, слушали вполуха и то и дело перешептывались, игриво посматривая по сторонам.
Наконец, на третьем уроке дежурные, временно переквалифицированные в почтальонов, начали разносить открытки по классам. У меня сидел злополучный 9 «Д», и, как только дверь распахнулась, стало понятно, что урок можно считать законченным. Все соскочили с мест и окружили мальчишку, который, гордый своей миссией, выкрикивал фамилии и вручал счастливчикам заветные листочки. Толпа вокруг него постепенно редела.
— Все! — объявил дежурный, но не ушел. Порылся в другой папке, видимо предназначенной для посланий учителям, и протянул несколько открыток мне: — Нате!
В глубине души я, конечно, надеялась получить милую записочку, но мысль эту до последнего старательно от себя отгоняла: приятная неожиданность всегда лучше горького разочарования. Открытки легли на стол широким веером, и по классу прошелестело сдержанно-восторженное:
— Ого!
Меня прямо распирало от желания прочитать их тут же, во время занятия. Рука уже потянулась…
— А что вам пишут? — выкрикнул кто-то с галерки.
И тут же со всех сторон заканючили:
— Прочитайте… Ну, пожалуйста… Мы никому не скажем…
Урок грозил быть окончательно сорванным, поэтому валентинки пришлось отправить в стол, а с классом заполнять придуманную в срочном порядке таблицу. Если в голове ветер, пусть хоть руки делом занимаются. Это я и про себя тоже. Учительница, а рефлексы как у пятиклашки.
На перемене никак не могла дождаться, когда все выйдут. Наконец, закрывшись, разложила открытки перед собой. Большинство оказались вполне стандартные: яркие, обильно усыпанные блестками, голубками, сердечками и прочим разномастным амуром.
Но одна выбивалась из этого единого блестящего строя. Самодельная, из обычного цветного картона, с кроваво-красной розой на переднем листе, вырезанной, судя по толщине бумаги и просвечивающим с обратной стороны буквам, из газеты или недорогого журнала. Цветок был очень красивым, и я даже потешила себя мыслью, что отправитель пожертвовал мне свою самую любимую и дорогую сердцу картинку.
Шестым или каким иным по счету чувством я сразу поняла: эта открытка — главная. И написанное в ней — тоже самое главное. Поняла и отодвинула на край стола. Оставила на десерт.
