Саша Филипенко - Травля (сборник)
– Кало! Что ты замолк?
– Затем раздается хлопок. На секунду тишина, но тотчас крики. Люди начинают опять кричать, но я не придаю этому значения, потому что ведь именно за это мы им и платим. Через мгновенье, один за другим, ребята выбегают из арки. Все, все, кому мы заплатили, бросают плакаты и бегут прочь. Я ничего не понимаю, включаю рацию, чтобы спросить у Болека, что там у них происходит, но в этот момент в наушниках слышу голос Арины: «Антон, где девочка?!» Кто-то подбегает ко мне, стучит в стекло. Я опускаю. Кто-то говорит мне:
– Он выбросил девочку! Вышвырнул ее в окно!
пауза
Связующая партия
Связующая партия в репризе уже не играет важной роли.
Арина выбегает во двор. На асфальте, среди брошенных плакатов, бездыханное тельце девочки. Арина пытается приподнять его, но на земле остается раздробленная часть головки, тянется густая лента крови. Арина кладет девочку обратно. На асфальт. У женщины дергается щека. Она не кричит. Во дворе тишина, нарушаемая лишь тем, что, выглядывая из окон, перешептываются соседи. Pianissimo.
В маленькой съемной квартире болтают Татьяна Славина и молодой студент филологического факультета, который так славно подбирает стихи. Sostenuto. Татьяна Славина гладит его волосы, и он шелестит чем-то из Бродского, потому что в 2015 году Бродским во время секса пользуются чаще, чем презервативами.
Sotto voce, сидя возле кроватки, гладит дочь Карина. Она верит, что совсем скоро девочка встретится со своим отцом.
Agitato, желая напугать младшего брата, открывая дверь палаты, перешептываются Лиза и Поль. Анатолий спит, и брат с сестрой решают облить малыша компотом, чтобы, когда он проснется, испугался, будто весь истекает кровью.
Crescendо, стоя в раздевалке, шепчет в телефон Александр. Впервые за долгое время звонит Себастьян. Саша рад.
Антон сидит в кухне. Тишина. Ничего не происходит. Тишина.
пауза
Побочная партия
в которой Лев Смыслов расскажет, как собрался в отпуск.
В тот же вечер мы встречаемся с дядей Володей. Не в лесу, но в «Вульфе». Кажется, даже Агата тут. Дядя Володя немного растерян. Его можно понять – наш ляп. Первые полчаса он покрикивает. Затем успокаивается. Говорит, что операцию можно завершать.
– Что теперь будет с Пятым?
– Ничего. А что с ним может быть? Отправят на экспертизу, запрут в дурке или посадят за убийство дочери. Мы ведь все помним, что он педофил. Теперь, оказывается, еще и маньяк. Все сходится.
– А с нами?
– А вы отправляйтесь в отпуска.
Несколько дней я остаюсь дома. Успокаиваюсь, размышляю. Все-таки не каждый день такое случается. Перед поездкой к тебе звоню Карине. Сообщаю, что надолго покину страну и потому хочу увидеть дочь. Хотя бы на час. Жена разрешает. Думаю, Карина даже рада. Время, которое я проведу с девочкой, она потратит на себя: салоны красоты, массаж, макияж. Возможно, даже повстречает Алису…
Карина захлопывает дверь. Я захожу в детскую. Дочь хочет обнять меня, но я вдруг отталкиваю ее. И наношу удар.
Первый.
Удар.
Второй.
Удар.
Третий.
Как в литавры – удар четвертый. И последний.
Самый важный. Удар.
Пятый… Я прохожу в кухню и включаю холодную воду. Болит кулак. Из соседней комнаты доносится голос дочери. Она плачет. Ей, конечно, страшно. Я разнес стену. Я был полон ярости и гнева, и я бил. Пять ударов в стену, всего в нескольких сантиметрах от ее головы. Даже не знаю, что на меня нашло. Я на мгновенье задумался: а должна ли жить моя девочка, если мертва его? Конечно, должна. В конце концов, он сам во всем виноват.
И я звоню Карине и сообщаю, что ухожу. Нет, это ее проблемы, я не собираюсь ее ждать, я же сказал, что должен уйти. Зачем я вообще приезжал? Я же сказал, дочь повидать. Девочка уже большая, ничего с ней не произойдет, посидит и сама.
В общем, я звоню тебе. И звоню Алисе и, как в старые добрые времена, приглашаю ее полетать. И она соглашается. И вот, собственно, вся история, малой… вот, собственно, и вся…
пауза
Заключительная партия
Кода
Кода – дополнительный раздел формы. Ее функция – обобщение материала и высказывание «вывода» всего произведения.
Через мгновенье я выйду на сцену. Уверяю вас, это будет великое выступление. Не то что в прошлый раз. Я знаю, я чувствую это, а потому счастлив.
Знаете, в музыке полно примеров, когда страшнее и драматичнее удара всех литавр звучит пауза. И она прозвучит. А пока… пока я здесь, за кулисами, у меня есть время закончить…
В тот день, окончив рассказ, брат улыбнулся мне. Я молчал. Лев встал, сделал несколько шагов и остановился.
– Хорошее было вино. У тебя когда концерт?
– Через полчаса.
– Ты успеешь?
– Да…
Брат похлопал меня по плечу и пошел в сторону рецепции. Я больше ничего не сказал. Не знаю почему. Будто передо мной стояли ноты и будто в нотах этих на всю страницу было указано молчание. Словно у него был проигрыш, а у меня нет, у меня пауза. Словно это был сон, в котором меня лишили голоса, и я пытался кричать, но не мог. Я хотел встать, но ноги не слушались меня. Я смотрел вслед брату и, наверное, должен был крикнуть «Постой!», но у меня не получилось. Я не окрикнул его, не побежал. Вместо этого я принялся разглядывать наш стол. Тарелка, пустой стакан, вилки. Я смотрел на бутылку вина и нож, который теперь сжимал в руке. Не знаю, не помню, сколько я так просидел. Только Центнер привел меня в чувство:
– Марк, ты с ума сошел! Почему ты не снимаешь трубку? Я звоню тебе битый час! Я повсюду ищу тебя! Ты посмотри, сколько у тебя пропущенных! У нас тридцать минут до концерта!
– Хорошо. Мы успеем.
Я совсем не помню, как переоделся во фрак (кажется, Центнер помог). Не помню, как в моих руках оказался инструмент и кто вытолкнул меня на сцену. Я совсем не помню зал, аплодисменты и первую ноту. Я помню только, что очень волновался, что одновременно гнал и осаждал себя, что хотел поскорее вернуться в гостиницу и, понимая, что взвинтил темп, сдерживал себя. Американские горки. Я жутко перевирал. Руки делали свое дело, пальцы стучали по грифу, но я ничего не чувствовал, ничего не ощущал. Тело мое было здесь, в Лугано, но мысли… Я никак не мог совладать с собой. Колодец, девочка, колодец, девочка, травля. Зритель в зале, вероятно, полагал, что я чересчур переигрываю, что все, что происходит на сцене, преисполнено пафосом. Колодец, колодец, колодец. Я хотел быть спокойным, но в тот вечер никак не мог удержать себя. Я видел окно и ряды ступеней, Кало, которого совсем не помнил, и рацию, которая выпадала из его руки. Я совершал преступление против музыки, пересказывая слушателям историю не Баха, но собственного брата. Я двигался к финалу, и грудь мою разрывал страх, потому что финала этого я не знал. Мне хотелось обнять Льва. Поговорить, удержать, успокоить его. Я хотел поцеловать его в лоб, взять за руку. Всю жизнь я был уверен, что всякий человек должен нести ответственность за свои поступки, и в тот момент, отрывая смычок от струн, я думал, что должен поскорее вернуться в гостиницу, чтобы не дать брату покончить с собой.
