Вера Колочкова - Слепые по Брейгелю
— Нет… Я как-то вообще с живописью не дружу…
— Да я тоже. А картину эту в свое время запомнил, был как-то по служебным делам в Неаполе, приятель меня в картинную галерею затащил. Я долго около этого Брейгеля стоял. Во, думаю, силища, а? Такой огромный смысл в простую ситуацию заложил.
— А что там, на картине?
— Ну, как бы тебе объяснить… Вообще, это видеть надо, конечно. Представляешь, идут вереницей шестеро слепых по дороге, один за другого держится. А поводырь у них тоже — слепой. И вот он, который поводырь, вроде как спотыкается, падает в яму… Тот, который за ним, падает на него. У третьего лицо растерянное, он еще не понял, что произошло, но тоже вот-вот упадет. А остальные вообще пока ни о чем не догадываются, и лица у них, знаешь, такие жутковато-беспечные. Последняя секунда беспечности, и потом туда же, в яму, за поводырем… Знаешь, Маха, я стоял, думал — ведь это предупреждение для всех нас, то есть для зрячих. В смысле, если ты физически зрячий, это еще не факт, что зрячий духовно. И всегда думай, имеешь ли право назваться поводырем. А если назвался, то должен понимать, куда за собой ведешь. Во что именно ведешь. Сюжет-то картины ведь на библейской притче основан — если слепой ведет слепого, то оба они упадут в яму.
— Ой, не знаю! Я, например, всегда в своем муже видела поводыря. И никогда не думала, куда он меня конкретно ведет, во что именно… Просто бездумно шла за ним, и все. Просто потому, что я не умею жить без поводыря. Вообще никак.
— Почему не умеешь?
— Потому что я слабая, перепуганная и вообще никаковская. Можно сказать, слепая.
— А почему ты такая?
— Ну… Это долго объяснять. Для этого всю свою жизнь рассказать надо. Тем более есть моменты, о которых вообще не расскажешь. Никогда и никому.
— Почему?
— Слишком много «почему», Павел… Потому, что о них рассказать невозможно. И не спрашивай очередной раз — почему, ладно? А то как заезженная пластинка — почему, почему? Потому!
— Хм… Знаешь, не понимаю я этого — рассказать невозможно. А ты возьми да расскажи, и все дела. Вывали наружу, пользуйся благоприятным моментом.
— Не поняла… Каким моментом?
— Так все, что расскажешь, со мной в могилу уйдет… А тебе облегчение будет. И мне опять же зачтется, что твое плохое с собой унес.
— Ой, не надо, прошу тебя. У меня прямо мороз по коже, когда ты так говоришь!
— Давай, Маха, рассказывай, потом с морозами разберешься. Мне даже самому интересно, что там за моменты такие, которые тебя никаковской сделали. Давай, третий раз предлагать не буду. Ну!
— Нет, не могу. Я ж никогда и никому…
Она вдруг задохнулась, глядя ему в глаза. Ни моргнуть не могла, ни взгляда отвести. Да что у него за сила такая, может, гипноз? А внутри уже билось то самое, которое «никогда и никому», царапало сердце железными коготками. То ли на волю просилось, то ли, наоборот, пряталось. Чем дольше она молчала, тем сильнее царапалось. Наконец стало невыносимо в себе держать. Впервые так невыносимо! И просипела с натугой, привычно складывая ладони на груди — крест-накрест:
— Да, Павел, я расскажу… Дай, сейчас. Дай мне еще минуту.
Она не знала, сколько времени прошло. Может, и впрямь минута, может, час. Павел сидел молча, глядел ей в глаза, не отрываясь. Лицо его было спокойным, как ей казалось, почти равнодушным. А еще казалось, тихо подошли, встали за спиной тени из прошлого — мама, дядя Леша… Но она их уже не боялась почему-то. Главное, чтобы Павел смотрел ей в глаза, не отрываясь. И начала тихо рассказывать. И сама удивлялась, каким ее детское горе выглядело на словах обыденным. Да, горе. Да, ужас. Но ведь жива осталась. Еще и жила после него как-то, приспосабливалась элементалью к поводырю на плечи… Даже счастлива была!
— …Вот, собственно, и все. Никому никогда об этом рассказать не могла, ты первый.
— Что ж, спасибо тебе за доверие. Значит, ты вот так, всю жизнь, носишь в себе это дерьмо… А муж… Он что, тоже не знал?!
— Нет! Говорю же — тебе первому рассказала!
— Хм… А знаешь, что я тебе скажу, Маха… Ты не жалей о том, что он тебя бросил. Плохой он был поводырь, слепой. Как тот, у Брейгеля, который всех в яму затянул. Вместо того чтобы помочь тебе от страха прозреть, он сам глаза от страха закрыл!
— Но он же не знал ничего…
— Так я и говорю — слепой! Слепой поводырь! Как же не знал-то? Это ж на тебя только один раз поглядеть достаточно, чтобы понять — не в себе баба! А он… Надо было не сюсюкаться над тобой, а по врачам, по психологам всяким тащить, по психиатрам! Назвался поводырем — определись с правильными дорогами! Иначе вообще ответственность на себя не бери!
— Нет, Павел, ты не прав… Знаешь, я вообще себе не представляю, что бы со мной стало, если бы рядом Саши не было. Нет, я ему полностью доверяла… Он был хороший поводырь, честный. Он просто устал.
— Это ты сама к такому выводу пришла? Что устал?
— Нет. Мне так объяснили. Сама бы я не додумалась, я ж эгоистка. Правда, слепая эгоистка, испуганная. Но это меня не оправдывает.
— Хм… То есть он устал и сбросил тебя в яму — живи, как хочешь? Еще и правым себя чувствует, да? Как он тебе хоть все объясняет-то?
— Да никак не объясняет. Тоже беглец-подлец, как и ты.
— Ну, не сравнивай!
— Извини. А только все равно — мой муж ни в чем не виноват. Да, может, он и слепой поводырь. Так он сам свою слепоту и признал. Бегством своим и признал. Многие ведь живут в слепоте, даже порой самые сильные. Живут и не догадываются об этом.
— Да… Ты это сейчас верно сказала. Не догадываются, тем более рядом идущего не чувствуют. Вот как я, например.
— Это ты сейчас о своей жене, да?
— Ну, в общем…
— Расскажи?
— Нет, не буду.
— Почему?
— Много будешь знать, скоро состаришься. А тебе стариться нельзя, тебе еще по новой замуж выходить надо, другого поводыря подыскивать. Только не ошибись в следующий раз, выбери себе зрячего.
— Павел, это нечестно! Я же про себя рассказала!
— Ну, рассказала. Так себе тем самым хорошо сделала, живи дальше. А я какого хрена буду свою жизнь наизнанку выворачивать? Не стоит много знать о чужих ошибках, Маха. Свои ошибки надо совершать, собственные. И исправлять надо тоже собственные.
— Ну что ж, ладно, если так… Поздно уже, пойду я. Спокойной ночи…
Она сделала попытку привстать со стула, нацепив на лицо вежливую улыбку и одновременно сглатывая подступившие слезы обиды.
— Э, стоп, стоп… Куда ты? Нет, так дело не пойдет. Обиделась, что ли?
— Конечно, обиделась. Выходит, я совсем такая никчемная, да? И откровенничать со мной западло?
— О господи… Ладно, садись обратно. Нет, а оно тебе надо?
