Вильям Козлов - Волосы Вероники
Я смело сажусь на чистый песок прямо в светлых брюках. Варя ложится на спину рядом. Подложив руки под голову и прищурившись, смотрит на глубокое зеленоватое небо. Будто щупальца гигантского кальмара, простерлись над заливом перистые облака до самого горизонта. Стороной пролетел вертолет. Мелькнул над вершинами деревьев и пропал, а гул мотора еще долго плыл над заливом. У моей дочери длинные черные ресницы, изогнутые к вискам брови, губы узкие, что придает ей иронический вид. Наверное, парням трудно с ней разговаривать: острая на язык, кого угодно может обрезать. И упрямства в ней хватает, это от матери.
— Почему ты не спросишь, в какой институт я собираюсь подавать документы? — глядя в небо, произнесла она. Губы чуть изогнулись в затаенной усмешке.
— Я знаю: в Ленинградский университет на факультет иностранных языков,— сказал я.
— Дядя Чебот говорит, что твой святой долг помочь мне устроиться в университет,— сказала Варя.— Ты обрати внимание — не поступить, а «устроиться»! Дядя Чебот употребил именно это ходовое в нашем доме словечко. Разумеется, мама полностью солидарна с ним.
— А ты?
— Что я?
— Тоже так думаешь?
— Я как-нибудь знаю своего дорогого папочку: он в детстве пас гусей, был под бомбежками, начал работать с одиннадцати лет, ненавидит блат и окольные пути, всего в жизни добился сам…
— Гусей я не пас, остальное все верно.
— Поступлю я в университет, если… захочу,— сказала Варя.
— Уж сделай, милая, одолжение: захоти.
— Учительница английского… Скучно, папа!
— А веселых профессий не бывает. Клоун в цирке устает не меньше, чем шахтер в забое. Смеются зрители, а он работает.
— Может, выйти замуж, и никаких проблем? В загсе пока не требуют диплома о высшем образовании.
— Это у тебя становится навязчивой идеей,— заметил я.— Неужели ты думаешь, что замужество — это пустяк?
— Что за вопрос? — засмеялась моя легкомысленная дочь.— С мужем всегда можно развестись, а вот после института, хочешь не хочешь, надо будет три года в провинции оттрубить… Если тебе это слово не нравится — отышачить!
— Вот оно, новое поколение,— вздохнул я.— Сойтись, развестись… Так все просто.
— Можно подумать, твое поколение поступает иначе? — не преминула меня уколоть Варя.
— Подавай документы в университет и не морочь мне голову,— сказал я.— Замужество от тебя никуда не уйдет.
— Слышу знакомые мамины нотки… Говорят же умные люди, что, прожив много лет, муж и жена не только мыслят одинаково, но и становятся внешне похожими друг на друга.
— Ко мне и к твоей матери это не подходит,— сказал я.
— Я не хотела бы, чтобы ты походил на маму…
— Что там у вас произошло?
— Я по-своему люблю маму, но это не значит, что я не вижу ее недостатков…
— Оставайся у меня,— сказал я.
— У меня вздорный характер,— улыбнулась Варя.— А что, если я не буду ладить с твоей Олей… Второй?
— Будешь,— сказал я.
— Я тебе не завидую: сразу две молодые женщины в доме холостяка!
— Я не уверен, что Оля составит нам компанию.
— У тебя сложности? — сделала она удивленные глаза.— А я думала, за такого молодца любая пойдет.
— Ты мне льстишь.
Надо же, как Варюха за год, что я ее почти не видел, повзрослела! И рассуждает, как бывалая женщина. Видно, не ладит с матерью. Это еще ладно, плохо то, что не уважает ее. Сейчас, когда прошло время, я могу сказать, что моя бывшая жена не уродилась умной, тонкой женщиной, но в ней было свое обаяние, женственность. Оля закончила Киевский университет, работала методистом в клубе работников торговли. Познакомился я с ней во время туристской поездки в Чехословакию. Помнится, за ней тогда многие пытались ухаживать, Оля была самой интересной женщиной в туристской группе. Правда, там женщин и было-то всего четыре. Мы переписывались, потом она приехала в Ленинград на смотр художественной самодеятельности, я сделал ей предложение, и мы поженились. Оля тогда без сожаления покинула Киев. И кто знает, если бы не Чеботаренко, возможно, мы и по сей день жили бы вместе. После рождения Вари Оля не работала. У нее стало слишком много свободного времени, а когда женщина не занята, у нее появляется неудовлетворенность, ей кажется, что она живет не так, как надо, всю вину за это, естественно, валит на своего мужа…
Не повторилось бы у нее нечто подобное и в Киеве?..
— Я считаю, что в высшие учебные заведения нужно принимать только некрасивых девушек,— сказала Варя. Она повернула голову набок и из-под полуопущенных ресниц насмешливо смотрела на меня. Не дождавшись моей реплики — я и так знал, куда она клонит,— продолжала: — Некрасивые рассчитывают только на себя: усердно учатся, едут, куда их пошлют, и работают до самой пенсии… А красотки получат диплом и тут же норовят замуж выскочить и остаться в городе. Если даже и распределят куда-нибудь, то все равно быстренько выйдет замуж и бросит работу… Долго ли мама работала? Вышла за тебя и тут же ушла…
— Она родила тебя,— сказал я.
— Что-то тут государство недодумало,— заявила Варя.
— К какой же ты себя категории относишь: к некрасивым или красавицам? — полюбопытствовал я.
— Как говорила одна известная артистка: «Я никогда не была красивой, но всегда была чертовски мила!» — засмеялась Варя.
— По-моему, ты красивая,— заметил я.
— Тебе трудно, па, быть объективным,— напустив на себя серьезность, сказала она.— Я — своеобразная: не красавица и не уродка.
— Боишься слова «средняя»?
— Боюсь,— призналась она.— По-моему, даже зауряднейшая посредственность в глубине души считает себя личностью…
— Чтобы быть личностью, да еще достойнейшей, нужно много над собой работать,— не удержался я от назидательности.
— Легок на помине,— рассмеялась Варя.— К нам трусит самая наидостойнейшая личность!..
Я повернул голову и увидел приближающегося к нам Острякова. В светлых шортах, трикотажной безрукавке, на груди которой написано по-английски «Мир», он бежал трусцой по кромке пляжа. Высокий, подтянутый, с впалым животом, мускулистыми руками, он бежал в одном темпе, ни на кого не обращая внимания, худощавое лицо его было отрешенным, он, наверное, и нас бы не заметил, если бы я не остановил его.
— Выкупаемся? — предложил я.
Анатолий Павлович измерил свой пульс. Он не выглядел усталым, запыхавшимся, широкая грудь его вздымалась ровно.
— Сто тридцать ударов в минуту,— удовлетворенно заметил он.
— Не много? — поинтересовался я.
— Если бы ты столько пробежал, у тебя пульс подскочил бы к ста восьмидесяти,— сказал Остряков.— Все дело в тренировке.
