Елена Катишонок - Против часовой стрелки
…На обратном пути Лелька ни за что не хотела застегивать пальтишко, чтобы было видно галстук. «А почему ты не рассказала, что у тебя одни пятерки были? Ты сегодня очень красивая, я люблю, когда ты губы красишь. Тетя Тоня плакала и еще две тетеньки. Романов не мог сказать торжественное обещание, потому что он заикается. А почему ты грустная такая?»
Ответить было нечего, да и не было необходимости: счастливая внучка и дома не спускала глаз с красного галстука.
Через несколько дней пришла дочка с коробкой пирожных: два пышных купола безе и эклеры, ровно политые кондитерским сургучом. Пили чай. Лелька искусно выгребла из эклера крем и теперь ела «обложку». Таечка деликатно откусывала безе, и на яркой помаде оседали белые крупинки.
— Ты ведь любишь безе, мама? — Тайка удивленно смотрела, как мать режет «бородинский» хлеб.
— Среда, — объяснила Ирина, — постный день у меня. — Объяснение против воли звучало виновато. — Ты домой забери, куда нам столько. Или Надю угости.
Дочка задержалась в Андрюшиной комнате. Пока Ирина мыла посуду, оттуда слышался ее веселый голос и Надин поощрительный смех. Разговор шел о школьном празднике. «…У всех жены-мужья, семеро по лавкам, девчонок не узнать: поперек себя шире. Скука смертная: директор долдонит, завуч, какой-то старпер из РОНО или я не знаю там откуда. Дальше — хоть стой, хоть падай: моя матушка речугу толкала. Я думала, я сквозь землю провалюсь, чессло-во!» Дружно засмеялись, и Тайка сквозь смех продолжала: «…о пользе зеленых насаждений!.. В общем, черт-те что и сбоку бантик. А потом неофициальная часть пошла, столы накрыли, учителя наши сели… Ну, я такую хохму отмочила! Ребята, говорю, могли ли мы, говорю, представить, что с нашими учителями, говорю, за одним столом будем водку пить? Тут все так и заржали!..» — и обе грохнули смехом.
Стараясь не звенеть чашками, Ира прошла к себе мимо плотной портьеры, за которой горела лампа. «Нет-нет-нет, тетя Надя, это вам; у матушки пост», — и снова зазвенел Тайкин смех, но мать уже закрыла дверь.
Лелька спала. Рядом лежали раскрытые «Азербайджанские сказки», а сверху — красный пластмассовый мишка. «…Ты был опорой моего сердца!» — прочла Ирина, закрывая книгу.
Почему «опорой»? — Отрадой.
Как только она не называла дочку! И вслух, и про себя. Что с ней стало? Что в ней сидит такое, от чего другим становится неловко и стыдно? Не всем: Наде вот нравится, ее не коробит. И когда это началось? Не поймать, не вспомнить. Когда впервые задумалась, стало и стыдно, и страшно одновременно, и с тех пор мысли никуда не уходят, а движутся по одному и тому же скорбному кругу: не потому, что больше думать не о чем, а в поисках решения. Думать «по кругу» бессмысленно, а не думать нельзя. Как там сказано? «Ты был опорой моего сердца…» Или отрадой?
…Как они с Колей гордились дочкой! И не только они: Таечка была первой внучкой в семье, первой Тониной крестницей и всеобщей любимицей. Для Иры — не просто любимицей, а божеством, красота, ум, грациозность и прочие достоинства которого не оспариваются, ибо принадлежат божеству. Божество с детства отличалось дерзким красноречием, бурной вспыльчивостью и умением дуться на всех, даже на годовалого брата. Матрена хоть и гордилась внучкой-красавицей, а все же хмурила бровь: «Гордыня. Не к добру».
Мать знала, о чем говорила: когда Ирина уходила на работу, маленькая Тайка оставалась с бабкой, и та ни в чем ей потачки не давала. Девочка сердилась и огорчалась, когда Ирина, поглядывая на будильник, торопливо надевала шляпку:
— Не уходи! Зачем ты каждый день на работу уходишь?
— Деньги зарабатывать, Таинька.
— А папа?
— И папа тоже. Вот воскресенье будет…
— А давай наймем тетеньку!
— Какую тетеньку, моя радость?
— Такую. Пусть она работает и деньги зарабатывает, а ты дома будь. И папа.
— От-т башковитая какая! — смеялась вошедшая Матрена. — Тетеньку нанять, чтоб зарабатывала! А тетеньке той чем за труды платить будешь?
— Так денежками! — досадовала Тайка на недогадливость взрослых. — Тетенька будет на работу ходить, зарабатывать денежки, а мы будем ей платить!..
В школе дочка блистала. Особенно легко ей давались языки. Коля спросил, отчего она не делает дома уроки. — «Я и так знаю».
С учительницей, обрусевшей немкой, — той, что играла на рояле несколько дней назад, — Ирина столкнулась в магазине игрушек. Спросила о Тайке, не только нимало не тревожась, но заранее гордясь тем, что готова была услышать.
И напрасно.
Немка выразилась странно: «Жалко. Такая способная!» Сожалела не столько потому, что «девочка ведет себя дерзко и вызывающе», а из-за ее лености. Для немцев, Ира знала, нет большего порока.
Почему для немцев, при чем тут немцы, одернула себя; а для нее? Для Коли?
В школу пошли вдвоем: так было легче.
Учителя были единодушны, как сговорились: надменна, эгоистична, дерзка. Коля хмурился и мягко выговаривал Тайке, но дочка обиженно вытягивала губы трубочкой и демонстративно отгораживалась книжкой. Отец успокаивался: книги она читала хорошие, к отметкам тоже трудно было придраться…
Упрек в лености Ирина не забыла. Вменила дочке в обязанность мыть пол, пока она на работе. Мебели немного, а проехаться мокрой тряпкой по блестящему полу — работа небольшая. Та отнекивалась и капризничала, что из нее «прислугу сделали», но мыла.
Как-то Ирина взглянула на плинтус и удивилась:
— Тайка, ты сегодня пол протерла?
— Конечно, — спокойно ответила та.
— А чего ж плинтус в пыли?
— Это папа, — обиделась Тайка и подняла на мать глаза. — Ты думаешь, это я мою пол? Это папа.
«Мне ее жалко стало, — объяснил Коля, — она ведь маленькая еще, ну что такое десять лет? Пусть лучше почитает. Не сердись, родная…»
…Да разве Коля виноват, что она такая? Что он мог изменить — деликатный, молчаливый и, если не был занят своей ячейкой, погруженный в книги?
«Виноват-виноват», — стучали колеса поезда. «Виноват-виноват, — убеждали колеса, — вот отправил тебя с детьми Бог знает куда, а сам не поехал. Виноват-виноват».
«Не ви-но-ват», — оправдывали мужа колеса. Поезд замедлял ход и останавливался. Не ви-но-ват. Не ви-но-ваттт…
А кто виноват, спрашивала Ирина, кто? Разве легко ребенку без отца? В двенадцать лет осиротела!.. Верно, догоняла следующая мысль, а сын осиротел в восемь. Мальчишке что, легче? Однако вырос, выучился; позавчера из своего Севастополя письмо прислал: малыш здоров, жена работает; фотокарточку прислал, все вместе снялись… А Надькины дети? — Отца совсем не помнят.
Нельзя взваливать вину на мертвого. И на живого нельзя. И ни на кого.
