Елена Катишонок - Свет в окне
Спустя год она уступила».
Спустя четыре года, увидев во взгляде жены «глубоко затаенную неприязнь», Сомс мучится вопросом: «Но зачем же тогда было выходить за меня замуж?». Он требовательно ищет ответа у зеркала; осторожно, исподлобья – во взглядах других людей; он пытается разгадать собственную жену, которая легко сумела очаровать и покорить всех Форсайтов, включая его собственного отца. Даже дамы не устояли перед этим обаянием, и настроение их неохотно начинает меняться под влиянием странных слухов: что, Ирэн в самом деле настаивает на отдельной спальне?.. Новость муссируют вполголоса, со стыдливым недоумением, но отношение к Ирэн не меняется: все по-прежнему ею очарованы. Когда становится известно о ее разрыве с Сомсом, в кругу Форсайтов перестают о ней говорить, однако нет-нет да и прозвучит в воспоминаниях имя Ирэн, ее красота, грация и безукоризненный вкус. Ни для кого не секрет, что она живет здесь же, в Лондоне, в прежнем статусе жены Сомса, не будучи при этом его женой de facto. Так продолжается ни много ни мало двенадцать лет, и самое существенное событие этого периода – встреча, после многих лет, Ирэн и старого Джолиона Форсайта: яркая вспышка, озарившая его последние дни перед смертью. Старый Джолион умирает счастливым: последние недели своей жизни он наслаждался красотой и гармонией в лице Ирэн. Этого могло не произойти, если бы Ирэн сама не пришла к его дому – дому, некогда построенному Сомсом для нее.
Итак, старый Джолион уходит из жизни и со сцены. На смену ему появляется молодой Джолион – ироничный скептик, художник-акварелист, до сих пор сам обозначаемый автором легкими акварельными мазками; приходит – и перенимает эстафету отца, став по его воле попечителем Ирэн, и по своей собственной – страстным поклонником ее красоты. Восхищение переходит в любовь. Это чувство, однако же, так и осталось бы восхищенным любованием, ибо одно дело – осуществить посмертную волю отца и регулярно отсылать Ирэн чек из отцовского наследства, а другое… Нет, на другое молодой Джолион не пошел бы никогда в жизни: он свято соблюдает кодекс чести человека своего времени. Созерцать, любоваться – да; ему удается это делать даже при исполнении неприятнейшей миссии, возложенной на него Сомсом, когда молодой Джолион приходит говорить о разводе.
…Целый пассаж работы Присухи был посвящен этому эпизоду, и жена (вторая) печатала его, не скрывая удовлетворения от того, что теперь, слава богу, развод не представляет собой ничего сложного. Сложность для нее заключалась совсем в другом: работа частично была написана по-русски, частично – по-английски; отдельные реплики (а иногда и целые абзацы) Присуха приводил на языке оригинала, сравнивая с переводом и внося в последний коррективы – на его взгляд, совершенно необходимые для «полного проникновения», как он утверждал, в текст. Машинка исправно печатала русскую часть, а для английских вставок жена оставляла пустые места, отчего рукопись напоминала карту с белыми пятнами.
…Уже поняв, что такое для него Ирэн, молодой Джолион передает разговор с Сомсом и задает вопрос, хочет ли она развестись.
«– Я? – вырвалось у нее изумленно. – После двенадцати лет немножко поздно, пожалуй. Не трудно ли это будет?»
Реакция скорее неожиданная, тем более что в оригинале «“I?” The word seemed startled out of her». Это оторопь, испуг, ошарашенность. Что странно: было бы естественней, если бы она обрадовалась – ведь, еще живя с мужем, она хотела уйти и просила отпустить ее. И почему Ирэн заботит, что это «немножко поздно, пожалуй», – пусть бы Сомс об этом беспокоился? Молодой Джолион удивлен, но удивление отходит на второй план и скоро забывается, вытесненное восхищением, болью, сочувствием и… любовью, в которой он так и не может признаться.
– Митя, английские куски будешь вписывать сам. Я вообще не понимаю, зачем тебе это надо: все люди как люди, цитируют по-русски. А у тебя прямо салон Анны Шерер, в самом деле.
Кисть жены скользнула по клавиатуре машинки, и несколько костлявых рычагов поднялись – и тут же опустились обратно.
– И потом, – продолжала она, – вот этот кусок – отдельная работа, целая статья, понимаешь? Я уже не говорю, сколько ты времени на него грохнул. Смотри, двенадцать страниц. Отошли в сборник, что ли… В самом деле.
Присуха сбился с диктовки: он отлично знал, что должно идти дальше, пока она не начала говорить… И продолжает, а ведь он сбился с мысли:
– Ну, хочешь, я договорюсь с девочками на кафедре насчет машинки? На воскресенье точно дадут.
Насчет машинки… Машинки?
– Какой машинки, чем тебе эта плоха? – он кивнул на облезлую «Олимпию»; пусть облезлая, зато печатает отменно.
– Английскую машинку, Митя, – терпеливо объясняла жена, пока он раскуривал потухшую папиросу. – А не хочешь на кафедре, я попробую в библиотеке выпросить. На один день-то дадут, в самом деле.
Не сразу, но выяснилось, что она говорит об одном отрывке: взять, мол, и впечатать, «а то посылать неудобно». Куда посылать (и куда его потом могут послать), она не задумывалась. Женщина, что с нее… Присуха не умел объяснить, что нет здесь самостоятельных отрывков, нет, понимаешь? Это одно целое, и нечего из него салат крошить, сколько раз… А чего ты орешь сразу, ну чего, в самом деле? Ну не хочешь – и не надо, Митя, черт с ним, со сборником, а только можно в эти… ну, в «Чтения» какие-то в Ленинграде, помнишь, ты говорил?
Он останавливался несколько раз – да что там, много раз останавливался, – вот так, внезапно, сраженный непроходимой глухотой любимой, как ему казалось, женщины; потом круто разворачивался и уходил. Бродил по улицам, курил; вспоминал, что слишком легко одет, но вспоминал об этом слишком поздно, чтобы возвращаться, а возвращаться все-таки приходилось; жена дулась, хмурила обиженно бровки, в глаза смотреть избегала, что тоже было признаком обиды – затяжной, на несколько дней. Это, в свою очередь, означало совершенно бесплодные несколько дней, потому что думалось Присухе лучше всего не за столом, а когда он мерно шагал по комнате, с папиросой или без (мог забыть о куреве на много часов), чтобы вдруг резко затормозить перед машинкой и продолжать с того места, где остановился. Как-то поймал себя на мысли: а что, если?.. Отогнал; второй раз позволил крамольной идее задержаться чуть дольше, а потом хладнокровно прикинул, так ли уж сложна и неодолима наука машинописи? На кафедре как раз появилась новая лаборантка, и одновременно с нею появилась зеленая книжка «Самоучитель по печатанию на пишущей машинке». Когда лаборантка ушла в столовую, Присуха с безразличным видом полистал полезный учебник, узнал на одной из фотографий собственную «Олимпию» и настолько проникся к книжке доверием, что открыл самую первую страницу, решив начать с азов. Пробежав глазами абзац с неизбежным партийным съездом и его ролью в машинописи, если судить по названию книги, нашел главу «ПОДГОТОВКА К РАБОТЕ». Первая фраза: «Поставьте машинку клавиатурой к себе» обнадежила настолько, что он положил учебник на место и направился к двери, то ли смеясь, то ли кашляя, – вошедшая лаборантка так и не поняла.
