Джим Гаррисон - Волк: Ложные воспоминания
Я лежу, слушая, как она опять плещется в ванной, настолько погруженный в меланхолию, что не могу даже сглотнуть. Она прошла через комнату в желтом халате, на меня даже не взглянула. Я встал, оделся, закурил сигарету и выглянул сквозь жалюзи на улицу. Через дорогу французский ресторан и выходящие из такси люди; мерзкое заведение, где меня сажали у самого туалета, а тарелки шваркали на столик с презрительным грохотом. Мы сводили туда ее родителей, они держались со мной мягко и любезно, без высокомерия. Я с удивлением узнал, что ее отец — брокер из Атланты и, судя по всему, работать ему необязательно. Видимо, для них не было секретом, что она спала с черными, и я на этом фоне представлялся как бы шагом вперед. У них был грустный вид, но она — их единственный ребенок, а я в то время уже начинал понимать, что, сколько бы денег и власти у людей не было, собственные дети все равно заставят их страдать снова и снова. Мои родители — бедняки, и я тоже немало постарался, чтобы сделать их несчастными. Ее отец спросил меня, что я собираюсь делать со своей жизнью. Или без нее, подумал я тогда, ибо мы приканчивали четвертую бутылку вина, а перед ужином от неловкости первой встречи приговорили несколько мартини. Я объявил, что собираюсь делать карьеру в Организации Объединенных Наций. Слова попросту сорвались у меня с языка, и все трое странно на меня посмотрели. Ее отец сказал, что карьера в ООН — это интересно, хотя, может, и не слишком прибыльно, но я в это время черпал вилкой шоколадный мусс и непроизвольно кусал ее каждый раз, когда подносил ко рту. Хотелось им сказать, что спортивную куртку, которая на мне сейчас надета, их дочь купила для меня сегодня утром в «Триплере». Я стоял перед магазином и ждал. И у меня не хватило пороху сказать, что я намерен сочинить эпическую притчу об упадке Запада, не говоря уже о Севере и Юге, — фактически всего этого ебаного мира. Ее мать держалась непревзойденно элегантно, ничем не показывая, сколько успела выпить. У дверей ресторана Барбара договорилась с матерью отправиться на следующий день за покупками, и мы распрощались: они ушли к «Пьеру», а мы — обратно в квартиру ебаться по-собачьи перед коридорным зеркалом. ООН, однако, и она попросила меня для примера произнести речь. Я сделал вид, что я великий человек, хуй вместо микрофона, и произнес речь о том, что этому миру не хватает лишь одного — десегрегации сортиров. Забудьте про пищу. Она естественным образом приложится.
Я проковылял на кухню, и мы съели яичницу с беконом. Лениво поговорили, затем я пошел в гостиную и забрал куртку. В дверях мы поцеловались, и она стала уговаривать меня взять шестьдесят долларов, чтобы лететь домой самолетом, а не стопить машины. Я посмотрел на три двадцатки и поцеловал ее опять с удушающим чувством повторения. Хотелось сказать, что я все еще ее люблю, но это было бессмысленно и подразумевалось само собой. Она проводила меня до лифта, и последнее, что я увидел, был ее желтый халат в щели между ползущими друг к дружке створками дверей.
Дров хватит, чтобы всю ночь поддерживать огонь, жаль только, я не взял с собой фуфайку. Я наломал для растопки сосновых сучьев и мелких веток. До темноты оставалось еще добрых два часа, но хотелось, чтобы все было готово. На дальнем конце озера над верхушками деревьев уже висела Луна, но сквозь нее можно было смотреть, как сквозь диск из прозрачной бумаги. Рыболовная леска шевелилась, я хватался за нее, однако на этом краю не было заводи, так что приходилось то тянуть, то отпускать. Что-то там есть, и надеюсь, не совсем мелюзга. Я внимательно следил за леской — перспектива просидеть всю ночь с пустым желудком нагоняла на меня ужас. Кто-то говорил, что корни лилий — хорошая еда, но к вечеру похолодало, и лезть в озеро больше не хотелось. Просижу всю ночь, глядя, как Луна погружается в воду, и мечтая оказаться где угодно, хоть в космолете на Луне, которая погружается в озеро. Утонуть на безводной Луне. Я поджег щепки, потом стал постепенно добавлять палки и гнилые, но сухие обломки пней, пока огонь не затрещал, и тогда я подтолкнул поближе крупные поленья — по моим расчетам, они должны гореть всю ночь. Задумался об оленьих отбивных, потом о седле оленя, которое ел у «Люхова».[112] Эта их толпа менестрелей чуть не испортила мне ужин. То-то я мечтал, как огромная рождественская елка свалится им на головы. Леска опять дернулась, и на этот раз на крючке кто-то болтался — маленький американский голец. Для приличного ужина таких нужно штук десять, но я отломал зеленую ветку, проткнул острым концом рыбье горло, протянул через все туловище и стал жарить. Очень неудобно, и будь у меня фольга, я ел бы не горелую, а прекрасную тушеную рыбу. А будь у меня соль, я бы ел сырую рыбу, как проделывал не один раз с солью и несколькими каплями уксуса, научившись такому способу в японских ресторанах. Селедка, которую мы ели каждую субботу и воскресенье, всегда была сырой и плавала в собственном соусе. Отец делал себе сэндвичи с икрой и сырым луком, а дед часто ел на завтрак жареную селедку. Странно, как он дожил до восьмидесяти восьми, поедая столько жареной свинины и особенно свиных бочков, то есть некопченого бекона. И вечно полный рот табака, и солидные дозы неразбавленного виски. Один наш сосед ослеп после неудачной порции домашнего самогона, но у того в голове со Второй мировой сидела металлическая пластинка. Никто особенно не расстроился — до того люди подозревали, что он подсыпает собакам яд, выставляет свое хозяйство напоказ перед школьниками и ебет гернсийских телят. Никогда не испытывал страсти к животным, но читал, что это не такая уж редкость. Блу-а. Какая хорошенькая свиноматка. Свиньи так неистовы, а хряки трахаются конвульсивно, брыкаясь, когда кончают, своими розовыми ногами. Вот бы сейчас ломоть копченой ветчины, жевать его холодным и рычать в темноту за костром. Мое мое мое. Моя свинья. Всегда нравились свиньи, лучше бы радикалы обзывали полицейских баранами, или зебрами, или дроздами-красногрудками. Первый дрозд означает снегопад не позже чем через двадцать четыре часа. Я съел свою рыбку, хотя она еще была полусырая. Пошлите фургон за солью, христа ради. Я отодвинулся от костра и растянулся на постели из папоротника, нарванного специально, чтобы не лежать на сырой земле. Я мечтал о своем спальном мешке и о ружье, поскольку боялся темноты, а Луна была еще почти полная. А что если из болота явится модель «Вог» и спросит, как ни в чем не бывало, куда это, черт возьми, ее занесло. Решит, что я смуглый и жутко романтичный дикарь, и мы будем играть с ней в лесных нимф. Короткая дрема, потом пробуждение от шума в зарослях за спиной, нож раскрыт и выставлен вперед еще до того, как окончательно вернулось сознание. Нет никакого шума. Мне нужен телохранитель. Мое тело в ранах и комариных укусах, мне нужны мазь, сигареты и ночной фонарь. Я встал, потянулся, еще раз проверил леску. Луна подвинулась на пятнадцать футов и теперь опять была под водой. На этот раз мне досталась форель побольше, я поджарил ее и слопал быстро и жадно. Тарелку макарон с чесночным соусом и тертым выдержанным сыром «Романо», пожалуйста. А не эту холодную рыбью плоть со вкусом дыма. Я пошевелил большое полено и потыкал им в другое, чтобы нагнать побольше воздуха. Исполнил вокруг костра небольшой танец и завыл во всю глотку. Я все выл и выл, пока не удостоверился внутренне, что все зверье на моей территории должным образом оповещено. Не стоит заниматься этим в Нью-Йорке, а не то зебры скажут: а не оттащить ли нам этого долбаного войщика в Беллвью. Навещал Синди Такую-то (нельзя раскрывать инкогнито), когда она перебрала антидепрессантов. Не хотела больше жить, насколько я понял. Она умница, но слишком домашняя, все рвалась поменять свою жизнь и завести постоянного любовника. Я сказал, что, когда она выпишется, буду заниматься с ней любовью семь дней и семь ночей, но меня хватит только на рейс в один конец. Я очень разборчив, мне нужна Беатриче или Джульетта, не меньше. Добавьте сюда Анук Эме.[113] Я свернулся калачиком на своем папоротнике, влюбленный в тепло костра.
Несколько недель я снимал комнатку в Бронксе на Валентайн-авеню — мне было восемнадцать лет, я приехал в Нью-Йорк навеки, прочь от вульгарного Среднего Запада. Мне понадобилось всего несколько дней, чтобы понять: Бронкс — отнюдь не центр космополитической жизни города. Все эти недели я торчал там лишь потому, что в нескольких кварталах находился коттедж Эдгара Алана По — тот самый, где он жил вместе со своей тринадцатилетней новобрачной. И потом, на переезд не было денег — нужно было дождаться опаздывающего чека за работу на стройке еще в Мичигане. Вот я и ждал, стоял июль, невыносимая жара, несколько раз я добирался в трамвае «Д» до Манхэттена, но на работу меня никто не брал, поскольку я ничего не умел делать. Комната была футов семь на десять, с одиноким стулом, комодом и неудобной кроватью. Окно выходило в переулок и на другой многоквартирный дом, в точности такой же, как мой. На еду я выделял себе доллар в день, и после кварты «Рейнгольда», которую выпивал в один присест, денег хватало разве что на сэндвич. Я худел с угрожающей быстротой, несмотря на то что почти все время лежал в кровати, обливаясь потом, или гулял по Ботаническому саду. Фантазии о сексе и о могуществе — король штата, затем страны и наконец всего мира. Или попросту стать финансистом, как тот мужик, которого я видел на Уолл-стрит: разговаривал по телефону с заднего сиденья лимузина — наверняка давал кому-то глобальные распоряжения, прежде чем отправиться к себе в пентхаус ебать прекрасную деву на много лет его моложе. За пять долларов я продал костюм, в котором мне вручали школьный аттестат, а часы заложил еще в Филадельфии. Когда-то я честно переписывался с девушкой из Давенпорта, Тасмания; мы обменялись небольшими фотографиями, и она оказалась вполне симпатичной. Хорошо бы ей быть сейчас со мной на Валентайн-авеню, но мы потеряли друг друга несколько лет назад, а до Тасмании дальше, чем до Монголии, где старики охотятся на волков с беркутами вместо соколов. Я подолгу просиживал в темноте, надеясь высмотреть в доме напротив голую женщину, но все шторы были задернуты, а большинство встреченных на улице женщин мне вовсе не хотелось бы видеть голыми. Я творил для себя жизни, проходившие в Аргентине или во Флоренции, а лучше всего в Фессалониках, об этом городе я не знал ничего, но уж больно красивое название. Я бы пас коз или овец, или ухаживал за можжевельником, или по десять часов в день забрасывал бы сети и вытаскивал их с дарами моря. Рыболовство не прощает ошибок, и если целыми днями ловить рыбу, тебе надолго обеспечена здоровая психика. Или даже в северном Мичигане, по которому я остро и болезненно скучал: я жил бы в большом полуразвалившемся фермерском доме с собаками, кошками, лошадьми и детьми. Двор бы покрывали перепутанный лавр, кусты сирени, айва, цветущий миндаль, но у самого дома — земля догола исцарапана куриными когтями. Я бы с удовольствием заходил в хлев с кучами густого жирного навоза и коровами, а трава у навозных куч росла бы гуще и зеленее. В хлеву бы попадались гнилые доски, красная краска выцвела бы и, если потрогать, отколупывалась бы маленькими красными пластинками. Еще небольшой садик, который я подреза́л бы в феврале, а виноградник — поздней осенью: на каждой бурой рубчатой лозе можно оставлять не больше семи побегов, так они будут здоровее всего. В саду рос бы золотарник и кружево королевы Анны, кусты пахли бы чабрецом. Рядом с амбаром небольшой загон для свиней, не зря мне так нравится смотреть, как едят свиньи, как их мощные челюсти выковыривают зерна из огрубевших кукурузных початков, а потом жуют с хрустом и чавканьем; они роются в грязи, а когда рыльца покрываются коркой, выдувают носом воздух, и засохшая грязь отваливается. Моя жена — дородная баба весом сто шестьдесят фунтов — все время бы смеялась. Я бы бездельничал и балагурил день и ночь, разве только накосил бы когда лошадям побольше сена, посадил бы несколько акров овса и кукурузы для свиней, разбил бы небольшой огород, в котором возилась бы жена — сажала там сладкую кукурузу, вьющуюся фасоль, горох, помидоры, редиску, картофель, огурцы, салат, капусту и немного репы. Почти все время я бы бродил по округе, нюхал сирень и смотрел бы, как пикируют, планируют и мечутся по сараю ласточки, катался бы вокруг озера на лошади, по самому краю, примерно на фут в воде, чтобы лошадиные ноги погружались в прохладную тину. Я искал бы птичьи гнезда, а во время прогулок по лесу среди папоротника и влажных палых листьев меня преследовали бы крики голубых соек, я шагал бы по колено в воде в кедровых болотах и высматривал водяных змей, что скользили бы и ерзали по зеленой коже водорослей. Мы держали бы одну корову для молока, каждую осень забивали свинью, и почти все мясо сосед коптил бы для нас в дыму орешника. А еще пятьдесят галлонов яблочного вина: чтоб пускало сок в деревянном бочонке, выложенном углем, туда же двадцать пять фунтов сахара и пять фунтов изюма. Ждать три месяца и пить, пока не упьешься. Очень мило, но этим мечтам уже сто лет. На словах все такое мягкое, сладкое, тенистое, и меня душит геометрия. Мягкий зрелый виноград, сладкий запах гнилой сосны из-под кучи дров, мягкое желтое брюшко ужа, лошадиный бок истекает потом и бугрится мышцами, в ручье колышется зеленый мох, жужжание десяти миллионов пчел в кустах сирени и на цветущем гречишном поле за плетнем. Я ведь знаю эту жизнь, всегда живу ею и в ней, когда снова и снова сбегаю из дому, пускаясь в короткие и бесчеловечно глупые странствия.
