Алан Силлитоу - Бунтари и бродяги
В семь часов вечера мы выстроились в две шеренги, чтобы вернуться назад. Кто-то из нас недовольно заметил, что уже слишком поздно и что он может опоздать к вечернему чаю. И тогда Фрэнки впервые не рассердился на то, что мы позабыли о том, кто среди нас главный. Он выслушал жалобу, решил, что на сегодня и в самом деле хватит, и повел нас кратчайшим путем, через каменоломню. Фабрики и жалкие улицы на холме стали грязно-желтого цвета, как будто перед грядущей ночной бурей, а облака над городом были розовые. Все это создавало странное впечатление мертвой тишины, поэтому нам казалось, что за нами наблюдают, как будто железнодорожный смотритель видел нас из своей будки и слышал каждое наше слово.
Один за другим мы перелезли через проволочную изгородь, и Фрэнки, нырнув в кусты, сказал нам, что даст сигнал, когда путь будет свободен. Он позвал нас, и мы побежали, согнувшись, как будто под пулеметной очередью. Между пограничной линией и оградой находилось препятствие: это был снятый с рельсов железнодорожный вагон, который служил ремонтной мастерской и складом инструментов одновременно. Фрэнки сообщил нам, что в нем никого нет, но когда мы направлялись к нему, и некоторые из нас уже перебежали поле и поднимались вверх по узкой тропинке, я присмотрелся и увидел, что смотритель открыл дверь своей будки. Я закричал об этом Фрэнки.
Все, что я услышал, было нечленораздельной бранью. Я видел, как смотритель тыкал пальцем в грудь Фрэнки, как будто в самом деле хотел дать ему какой-нибудь ценный совет. Затем Фрэнки начал размахивать руками, как будто не мог потерпеть, что ему преградили дорогу, ведь, как ему казалось, на него смотрит вся его шайка, которая осталась в поле.
Через мгновенье я увидел, как Фрэнки достал из кармана пустую бутылку и ударил ею смотрителя по голове. В напряженной, застывшей тишине я услышал звук удара, а затем крик человека, в котором слились боль, гнев и возмущение. Фрэнки резко повернулся и побежал в мою сторону, перескочив как зебра через изгородь. Затем он поднялся, увидел меня и заорал:
«Беги, Алан, беги! Он сам на это напросился, он сам виноват.»
И мы побежали.
На следующий день меня, моих братьев, сестер и приятелей с моей улицы посадили в муниципальные автобусы, рассовали те немногие вещи, которые разрешено было взять, по бумажным почтовым мешкам, и отравили в Вокшоп. Нас, как и других детей, эвакуировали из города, потому что скоро могли начаться бомбежки. Внезапно Фрэнки лишился всей своей компании, а его самого отвели в полицейский участок за то, что он ударил смотрителя по голове бутылкой. Его так же обвинили во вторжении в чужие владения.
Возможно, начало войны совпало с концом затянувшегося детства Фрэнки, хотя и позже он часто вел себя как большой ребенок. Например, он мог брести с одного конца города до другого, даже когда были дымовые завесы и затемнение, в поисках какого-нибудь кинотеатра, чтобы посмотреть захватывающий вестерн.
Я снова встретил Фрэнки только спустя два года. Однажды я увидел какого-то человека, который поднимался вверх по старой улице, где мы больше не жили, и толкал перед собой ручную тележку. Этим человеком оказался Фрэнки, а на тележке лежали связки лучин для растопки печей, которые домохозяйки обычно кладут в печь поверх скомканного «Ивнинг пост», чтобы утром разжечь огонь. Нам было почти не о чем разговаривать, к тому же Фрэнки разговаривал со мной снисходительным тоном. Казалось, ему было стыдно, что его собеседник намного его младше. Конечно, он не говорил это открытым текстом, но я все же почувствовал себя задетым, ведь мне уже было тринадцать. Да, времена изменились. Теперь мы уже не были друзьями как раньше. Но я все попытался напомнить ему о старых добрых временах, задав ему вопрос: «Фрэнки, ты тогда пытался пойти в армию?»
Сейчас я понимаю, что спрашивать об этом было не совсем тактично, ведь такие слова наверняка задели его за живое. Тогда я этого не заметил, хотя я помню, что, когда он отвечал, в его голосе звучала обида:
«Что ты имеешь в виду? Я и сейчас в армии. Я вступил в нее много лет назад. Мой отец вернулся в армию и опять стал старшиной, а я служу в его роте.»
Нам было больше не о чем разговаривать. Фрэнки повез свою тележку к следующей двери и начал разгружать поклажу.
После этой встречи я не видел его больше десяти лет. Я долгое время служил Малайзии и позабыл о детских играх с Фрэнки Буллером, о тех шумных драках с парнями из Содома под Новым мостом.
Теперь я жил уже в другом городе. Кажется, о таких как я обычно говорят: «Он поднялся по социальной лестнице». Я стал заурядным писателем, потому что после эвакуации я, сам не зная почему, увлекся чтением книг.
Я вернулся домой, чтобы повидать родных. Был зимний вечер, часов шесть, я шел по улице и вдруг услыхал, как кто-то окинул меня: «Алан!»
Я сразу узнал этот голос. Я обернулся и увидел Фрэнки, который стоял перед афишей кинотеатра, пытаясь ее прочесть. Теперь ему было около тридцати пяти, и он уже не казался мне таким могучим великаном с копьем, как прежде, потому что был примерно моего роста и более худым, чем я. В выражении его лица не осталось и следов прежней непокорности, и он выглядел почтенным господином в фуражке, черном плаще и аккуратно заправленном белом шарфе. Я заметил на лацкане его плаща зеленую орденскую ленту. Значит, то, что я слышал о нем время от времени за последние десять лет, было правдой. В нашей мальчишеской компании он был старшиной, а в ополчении стал рядовым, но тем не менее служил в той же армии, что и его отец. В фуражке, надвинутой на свой низкий лоб, он бегал с поручениями по округе, в которой он знал каждую травинку.
Он уже больше не был моим командиром, и мы оба признали это в тот же момент, когда пожали друг другу руки. Работа Фрэнки шла в гору, и теперь у него были тележка и пони, чтобы развозить по городу связки лучин для растопки. Конечно, он не разбогател на этом, но все же над ним не было начальников. А для тех, кто вышел из нашей среды, главная цель в жизни — быть самому себе хозяином и никому не прислуживать. Он знал, что больше не является для нас властителем дум, и ему, возможно, хотелось бы знать, что я о нем думаю теперь, но он стеснялся спросить меня об этом. С тех пор, как мы устраивали беспощадные набеги, забрасывая противника камнями, а он, надев шлем из крышки мусорного жбана и вооружившись самодельным копьем, командовал нами, прошло много времени, и наши дороги давно разошлись. Однако, кроме этого, с ним случилось что-то, хоть я и не мог понять, что именно. Мы вышли из одной среды, у нас было одинаковое детство, поэтому мы должны были бы походить на два дерева с одним корнем, пусть даже крона одного дерева уже начала вянуть, а другого — цветет пышным цветом. Но между нами была пропасть, и я, обладая тем, что в моей среде обычно называют «обостренной интуицией», понимал, что причина этого не только во Фрэнки, но и во мне.
«Как ты жил все это время, Фрэнки?» — спросил я его, используя наш давний жаргон, хотя и знал, что больше не должен так говорить.
Раньше бывало, что он начинал внезапно заикаться, и я вспомнил, как мы иногда в шутку называли его «заикой». Сейчас, отвечая мне, он слегка заикался: «У меня все хорошо. Я год пролежал в больнице, и сейчас чувствую себя намного лучше».
Я быстро и незаметно оглядел его с головы до ног, пытаясь понять, что с ним случилось, не сломал ли он ногу, руку, не осталось ли у него шрама от раны. В конце концов, по какой еще причине человек может пролежать в больнице целый год? «Чем ты был болен?» — наконец спросил я.
Он стал заикаться еще сильнее. Я почувствовал, что он колеблется и не знает, какими словами рассказать мне о случившемся. Но в конце концов он произнес гордым и серьезным голосом: «Мне проводили шоковую терапию. Вот почему.»
«Но что с тобой случилось, Фрэнки?» — продолжал спрашивать я, искренне не понимая, о чем он говорит, — пока истинный смысл его слов не дошел до меня во всех ужасающих подробностях. И позже я пытался найти в себе силы забыть о том, что эти сумасшедшие типы в белых халатах сделали с внутренним миром Фрэнки, забыть об их тупой самонадеянности.
Он поднял воротник плаща, потому что в сумерках начал моросить дождь. «Видишь ли, Алан, — сказал он мне, — у нас с отцом случилась ссора, а потом на меня что-то нашло. Я ударил его и он вызвал полицию. А полицейские позвали врача, и врач сказал, что меня надо отправить в больницу.» Они даже научили его называть это заведение «больницей»! В прежние дни он выругался бы и с усмешкой сказал: «Черт возьми!»
«Я рад, что сейчас тебе стало лучше», — сказал я. Во время долгой паузы, которая затем последовала, я понял, что внутренний мир Фрэнки остался таким же, каким был прежде, что врачи с их исследованиями в области сознания и новейшими научными методами так ничего и не добились. Да, они могли заставить его скрывать свой внутренний мир от окружающих, могли уничтожить тело, в котором жила его душа, но над его разумом они были не властны. Эти джунгли сознания нельзя было вырезать скальпелем.
