Патрик Бессон - Закат семьи Брабанов
— Зачем ты приехал, папа?
— Он просто приехал, — сказал Коллен, похлопывая моего отца по плечу. — И это главное, разве не так? Покажи-ка ему внука. Давай, быстрей. У нас дел под завязку. Нужно прослушать сто восемьдесят компакт-дисков. Это займет семь дней, семь ночей и десяток часов.
— Не понимаю, — удивилась сестра.
— Я заключил пари, — объяснил папа, — что выживу, прослушав полное собрание сочинений Моцарта.
— В чем можно усомниться, — возразил Стюарт.
Папа взял Октава из колыбельки, прижал к груди и поцеловал. Он любил младенцев, что доказывал пример с Бобом. Стюарт сказал Синеситте:
— Я устрою твоего отца, а вечером зайду к вам.
— Устроишь моего отца?
— Для нашего эксперимента.
Когда папа и Стюарт вышли, Синеситта снова вспомнила о своем сне и инстинктивно запечатлела в памяти последнюю картинку нашего отца: худой человек с седыми волосами, несущий огромный пакет с эмблемой «Вирджин». Вирджин по-английски означает девственный, и Синеситта задумалась о девственнице из Дельф или Библа, обещанной в жертву то ли Аполлону, то ли Молоху.
Последний раз я разговаривала с отцом в тот же день, около девятнадцати часов, естественно, по телефону. Я не без труда уложила Боба и слушала шведский рок, разглядывая свои последние картины, которым было уже больше года. Художнику нужно, чтобы в его жизни ничего не происходило, а в моей все время что-то происходило. У меня было слишком много волнений помимо работы, и это мешало пребывать в состоянии отрешенности и замкнутости во время работы, что само по себе, может, плохо для служащего, но хорошо для художника. Мои полотна оставались белыми или покрывались розовыми палочками — это была моя серия «сурими»[19], которая мне совершенно не удалась и которую я полностью уничтожила в Сен-Реми-де-Прованс 24 декабря 2031 года под обезумевшим взглядом моего адвоката, приехавшего встретить со мной Рождество и поговорить о моем разводе с Иваном Глозером. Я спрашивала себя, когда же моя жизнь наконец превратится в спокойный, солнечный пруд, какой она была между заключением Бенито в тюрьму и встречей Синеситты со Стюартом Колленом. Эти чудесные двадцать четыре месяца критики назвали впоследствии моим «периодом заточения», когда, кроме серии мертвых лошадей и гнилых цветов, я создала свои знаменитые сиреневые портреты, выставленные сегодня в Музее современного искусства в Сеуле.
Я услышала в трубке приглушенное звучание одной из серенад для оркестра Моцарта. Папа сказал, что Синеситта родила хорошего ребенка. Я ответила, что она уже сообщила об этом утром по телефону, потом спросила, когда он вернется.
— Где-то через неделю, — произнес он ватным голосом наркомана.
— Через неделю?
— Я слушаю собрание сочинений Моцарта.
— Ты можешь послушать его здесь.
— Мы со Стюартом ставим эксперимент.
— Эксперимент со Стюартом?
— Я расскажу тебе, когда вернусь. Хорошо заботься о Бобе. Не забывай варить ему ракушки по-болонски: это его любимое блюдо. Прощаюсь. Ты знаешь, как сильно я люблю серенады для оркестра.
— Папа, это не опасно — ставить эксперименты с Колленом?
— Опасность существует всегда.
— Ты не мог бы ее избежать?
— Когда Моцарт стучит в дверь, ты ее открываешь, если, конечно, любишь музыку. Правда, можно любить Моцарта, не любя музыку.
В тот вечер над нашим предместьем шумел унылый дождь. Несмотря на какофонию, которую Боб устроил со своими игрушками в комнате, несмотря на папин звонок и новое письмо от Ивана Глозера, которое я вертела в руках, пока говорила по телефону, меня охватило глубокое и болезненное одиночество.
— Не проводи экспериментов с Колленом, — умоляла я отца. — Вылети первым же самолетом в Париж. Я не хочу тебя потерять. У меня никого нет, кроме тебя.
— Статуя командора явится ко мне пообедать. Я буду достоин презрения, если не попытаюсь ее усадить.
— Пожав ей руку?
— Да, пожав ей руку, потому что она этого просит.
Теперь я знаю, что в тот момент, когда папа говорил со мной, он прослушал уже пятнадцать или четырнадцать компакт-дисков Моцарта (симфонии, написанные в молодом возрасте, дир.: Маринер; последние симфонии, дир.: Маринер; серенады для оркестра, дир.: Маринер). Он уже опьянел от Моцарта и — как утверждали после его вскрытия некоторые эксперты Скотланд-Ярда — ослабел от Маринера. Папа оборвал разговор на этих последних словах, бросив мне неловкое «прощай», не требовавшее ответа.
19
Он вошел в палату с улыбкой, словно человек, сошедший с Олимпа, принеся с собой потоки света и свежую, беззаботную атмосферу. В одной руке он держал букет желтых роз и коробку шоколада, в другой — несколько пакетов от Хэрродса с кашемировыми пеленками для трехмесячного младенца; башмачками, вышитыми золотыми нитями, для годовалого; тапочками из нечесанной тибетской шерсти и шотландскими носками. Как всегда, он был точен и совершенен, создавая вокруг себя атмосферу комфорта и надежности.
Синеситта вспомнила тот вечер, когда он в своем огромном кабинете, увешанном картами мира, — Ален собирал их с девяти лет, — рассказал ей правду о Стюарте. Позднее она призналась, что не ужаснулась этому рассказу только потому, что всегда чувствовала в Коллене что-то жуткое и неисправимое; с другой стороны, она была беременна и не могла что-либо предпринять, чтобы выпутаться из этой ситуации; аборт же казался ей не просто неосуществимым, а даже невозможным и равносильным самоубийству. Ален сказал, что уже давно не встречал в женщине такой готовности к самопожертвованию. Синеситта ответила, что не знает, почему любит Стюарта, но уверена, что любит только его. В их отношениях ее не устраивало лишь то, что он отказывался прикасаться к ней, узнав, что она ждет ребенка. Лично я считаю, что Коллен вообще обошелся бы без секса с ней, поскольку она не была его типом женщины — слишком прямая, слишком бесшабашная, слишком реалистичная, слишком честная, слишком чистая, слишком чувственная, — и он ухватился за первый подвернувшийся предлог — ее беременность, чтобы освободиться от самого тяжкого ярма в последнем периоде своей жизни.
Позднее, из года в год, он все больше пытался сократить время между двумя беременностями, а после рождения Виржинии в межкоммунальном госпитале в Олней-су-Буа Синеситте даже пришлось, отбиваясь от Стюарта, хотевшего заняться с ней любовью, хотя промежность еще не зарубцевалась, позвать на помощь медсестру. Синеситта повторила Алену, что не представляет, как девять месяцев обходиться без секса с мужчиной, и добавила, что не собирается спать с женщиной. Именно поэтому ей нужен любовник. Ален сел рядом с ней на кровать, обнял ее и поцеловал. Синеситта, открыв для себя, что такое желание, а значит, и наслаждение, обожала поцелуи. Встреча двух языков — мягких, влажных, сладострастных и томных — была для нее самим воплощением эротизма. Должно быть, это свойственно всем Брабанам, так как я тоже очень люблю целоваться, а мама, пока была жива, не теряла возможности ощутить папин язык во рту. Когда Ален поднял голову, ему показалось, что он уже переспал с моей сестрой, — таким глубоким оказался их поцелуй, и даже удивился, когда она стала стаскивать с себя пуловер.
Во время первой встречи они занимались любовью на письменном столе, а после того, как Спенсер принес им закуски и прохладительные напитки, перешли на узкий диван («сделан не для этого», думала моя сестра, больно ударяясь лбом о твердую кожаную обивку). Синеситта была удивлена сходством пенисов Алена и Стюарта. Однако она все-таки постеснялась спросить, почему Алену сделали обрезание, а его брату — нет. Ей пришло в голову, что положительный момент в любви — это возможность изменить. Изменить тому, кого не любишь, — нереально, потому что, когда мужчину не любишь, его просто бросаешь. Она прогуливалась совершенно голая по теплому кабинету Алена с таким бесстыдством, что, казалось, ничуть не была озабочена ни своей обнаженностью, ни впечатлением, которое производила на банкира. В третий раз они занялись любовью на лестнице библиотеки, и именно в этот момент Синеситта пресытилась Аленом Колленом. Спустившись с лестницы, она оделась. Ален спросил, почему она не идет мыться. Синеситта ответила, что физическая близость не бывает грязной, и попросила Алена вызвать такси. Стюарт в подобной ситуации почувствовал бы себя так, словно ему выносят смертный приговор, и сразу же предложил бы моей сестре вызвать такси самой или прогуляться пешком, чтобы проветрить мозги, а потом, в отместку, открыл бы встречный огонь, чтобы она ощутила себя презираемой, униженной, отвергнутой и в результате снова стала бы добиваться его. Ален, напротив, настоял на том, чтобы проводить ее. Она нашла его несносным на лестнице, занудой на улице и невыносимым в такси. Звук его голоса неожиданно превратился для нее в пытку. А когда он закурил «Филип Моррис», чуть не выпрыгнула на ходу из машины, настолько запах табака усилил ее отвращение к нему. Перед отелем Ален захотел поцеловать ее, и она согласилась, чтобы не усложнять ситуацию. Губы банкира показались ей сухими, как щепка, и холодными, как хвост ящерицы. Невероятно, что совсем недавно они страстно целовались.
