Зои Хеллер - Правдолюбцы
— Всего на одну минутку!
— Ладно, — сдалась она.
С первой встречи Карлы и Халеда, закончившейся фиаско, минуло около месяца. С тех пор они несколько раз вместе обедали в парке, и Халед, когда разносил прессу по этажам, непременно наведывался к ней в офис. Карла, чей круг общения состоял в основном из профсоюзных работников и людей, озабоченных социальным прогрессом, не совсем понимала, на чем зиждется эта новая дружба. В политике, внутренней или внешней, он абсолютно не разбирался. (В газетах Халед читал только астрологический прогноз и раздел «Спорт».) Когда она заговаривала о профсоюзных делах, скучал и не скрывал этого. Если у него и имелись какие-нибудь политические взгляды, то, скорее всего, подозревала Карла, эти взгляды носили реакционный характер. И все же Халед ей нравился, и она с удовольствием общалась с ним. Вопреки, а возможно, благодаря отсутствию общих интересов они счастливо миновали этап церемонной вежливости в отношениях двух коллег и прямиком устремились к свободной, бесцельной беседе хороших знакомых. В компании Халеда Карле часто казалось, что с ее плеч сняли груз — бремя забот, тяжесть которых она прежде полностью не сознавала.
В кассетнике на прилавке магазинчика звучала египетская популярная музыка. Халед вытащил из-за прилавка высокий табурет и жестом предложил Карле сесть.
— Ты не голодна? — спросил он.
— Нет, я поела.
— Погоди. — Он исчез в комнатенке, служившей складом.
Карла сидела, качая ногами. Рядом с ней стояла вращающаяся полка с миниатюрными наборами для шитья и еще более миниатюрными, снабженными лупой, — для штопки. Скользнув по ним взглядом, Карла отвернулась.
— Что это за музыка? — крикнула она.
— Это очень известная египетская певица. — Халед вернулся с двумя банками сока и коричневым бумажным пакетом. — Думаю, самая известная.
— Ага.
Он начал подпевать смешным тоненьким голосом, имитируя кокетливый женский танец.
— Ты сегодня в хорошем настроении, — заметила Карла.
— Ты приводишь меня в хорошее настроение. — Халед протанцевал к пластмассовому ведру, в котором хранились букеты цветов, обернутые в целлофан. — Вот, возьми какой хочешь.
— Мне не нужны цветы, — отказалась Карла.
— Знаю, что не нужны. Я просто хочу, чтобы они у тебя были. — Он поднял руку, зажав в руке букет, как статуя Свободы сжимает факел.
Карла взяла цветы:
— Спасибо.
— Взгляни. — Он открыл бумажный пакет и вынул ломоть халвы. — Я купил ее в греческом магазине за углом. Хочешь попробовать?
— Мне нельзя.
Он состроил потешную скептическую гримасу:
— Да ладно. Совсем чуточку.
Халеду нравилось покупать ей угощение. Всякий раз, когда Карла встречалась с ним, он либо ел, либо собирался поесть, — обычно что-нибудь очень вкусное: пончик, покрытый нежной белой глазурью; жирный китайский пельмень, похожий на многократно уменьшенный разбойничий узел с награбленным добром; сочную клементину, перекатывающуюся в бугристой кожуре. Его безмятежное публичное обжорство несколько шокировало Карлу. Всю жизнь ее окружали люди, равнодушные либо активно враждебные к пище, и она привыкла считать еду пороком, которому предаются в одиночестве. Ее мать никогда толком не готовила, разве что швыряла на стол якобы съедобные куски и приказывала их истребить, чтобы «добро не пропадало». Майк пил на обед протеиновые коктейли, а после шести вечера не брал в рот ни крошки из опасения, что не успеет переварить пищу до сна.
— Некоторые живут, чтобы есть, а я ем, чтобы жить, — любил повторять он. Словно отказ от удовольствия был его личным знаком отличия.
Карла наблюдала, как Халед режет халву. Черные волосы на его руке завивались вокруг ремешка часов и дыбились над блестящим рубцом от шрама цвета жевательной резинки, выглядывавшим из-под закатанного рукава.
— Некрасиво, правда? — внезапно спросил Халед, указывая ножом на шрам.
— Нет! — покраснела Карла. — Ничего подобного. Я лишь хотела узнать… откуда он у тебя. Если ты, конечно, не против.
— Однажды, когда был маленьким, я играл на кухне, а мама что-то жарила на плите в раскаленном масле, и я опрокинул сковородку.
— Ох! — Карле стало ужасно жаль малыша Халеда, навлекшего на себя такую беду. — Наверное, тебе было очень больно.
— Могу только догадываться. — Он подал ей тонкий ломтик халвы. — Мама говорила, что я плакал два дня, но я ничего не помню. — Халед принялся листать журнал, лежавший на прилавке. — Вот. — Он показал ей фотографию во весь разворот: особняк какой-то знаменитости на Голливудских холмах. — В таком доме я когда-нибудь буду жить. Видишь? Тут есть аквариум с настоящей акулой. Прямо в гостиной!
— Бедная акула, — пробормотала Карла, без энтузиазма разглядывая снимок.
— Погоди. У хозяина этого дома есть даже собственный кинотеатр.
Карла посмотрела на снимок кинозала, обитого бархатом:
— А не слишком ли это эгоистично? Ну зачем одному человеку столько места?
— Деньги-то его, и он может тратить их как хочет.
— Да, но он мог бы на эти деньги сделать что-нибудь полезное, ты так не думаешь?
Халед разочарованно закрыл журнал:
— Может, он занимается благотворительностью.
Карле вдруг стала противна собственная правильность. Какая же она зануда! Это всего лишь безобидные мечты, а она так и норовит все испортить прекраснодушными назиданиями.
— Хочешь еще халвы? — спросил Халед.
— Нет. — Она подняла ладони, давая понять, что насытилась. — Я скоро пойду.
— Собираешься навестить отца?
— Нет. Сегодня мы ужинаем с двоюродным братом мужа и его женой.
— А-а, — кивнул Халед. — Замечательно.
— В мексиканском ресторане.
— Угу. — Он мрачно уставился на прилавок.
Внезапное уныние Халеда обеспокоило Карлу. Вероятно, он обиделся из-за того, что она отказалась восхищаться домом знаменитости.
— Красивая песня, — сказала Карла, чтобы загладить свою ханжескую выходку. — О чем она?
— О тоске по любимому.
— Вот как.
— «Вернись, вернись. Без тебя я как лодка на сухом берегу». — Он снова начал пританцовывать, подавая руку Карле.
— Оставь, я не умею танцевать.
— Конечно, умеешь. — Он схватил ее за руку, и Карла, поддавшись напору, не очень ловко задвигала плечами из стороны в сторону.
— Вот, — тихо сказал Халед, — ты танцуешь.
Взгляд Карлы упал на стеклянную дверцу холодильника с напитками, и она увидела себя — толстуху, которая как дура подпрыгивает на табуретке.
— Все, хватит! — Она выдернула руку.
Халед удивленно отпрянул:
— Прости.
— Нет, не извиняйся. Скорее уж мне надо просить прощения.
Он выключил магнитофон. В наступившей тишине они услыхали, как в холле грохочет полировальная машина.
Карла слезла с табурета, одернула юбку:
— Мне пора.
Халед наблюдал за ней с несчастным видом:
— Придешь завтра?
— Наверное. Посмотрим.
— Цветы не забудь.
— Да, конечно.
Выйдя из больницы, Карла выкинула букет в гигантский мусорный контейнер с надписью «Держите Нью-Йорк в чистоте». Выкинула с огромным сожалением — вот уж действительно пропавшее добро, — но ей казалось, что она выглядела бы глупо, разгуливая с цветами по улице. А вдобавок она не знала, как объяснить происхождение этого букета Майку.
Глава 3
«Одри, дорогая, ты не обязана это делать…»
— Одри, дорогая, ты не обязана это делать, — говорила Джин, вышагивая рядом с подругой. — Еще не поздно все отменить.
Они возвращались домой к Джин из аптеки, где Одри купила лекарство от расстройства желудка. Менее чем через час им предстояла встреча с Дэниелом и Беренис Мейсон в квартире Джин.
— Не отменю, — негромко ответила Одри, провела тыльной стороной ладони по вспотевшему лбу и, не замечая, что делает, вытерла руку о футболку.
От сизой смертной жары краски Нью-Йорка выцвели. Жужжащие поливалки орошали запекшийся асфальт. Бледное солнце с шипением еле катилось по молочному небу, и трудно было понять, как этот мягкий, почти прозрачный блин может быть источником столь чудовищной энергии.
— Понимаешь, — продолжила Джин, — личная встреча с этой женщиной ничего не даст. Ты только расстроишься.
Одри одарила ее презрительным взглядом из-под полуприкрытых век:
— Если кто-нибудь и расстроится, то это буду не я, обещаю.
— Да-да, ты держишься невероятно мужественно. Окажись я на твоем месте, не знаю, достало бы мне сил. Но по-моему, себя нужно щадить, — не сдавалась Джин. — Ты пока во власти эмоций…
— Прекрати, Джин, мои эмоции ведут себя как паиньки. — Одри сделала паузу, подыскивая верную интонацию. — То есть я, конечно, злюсь. Очень злюсь. Джоел — полный идиот. Не будь он в коме, я бы врезала ему как следует. Но, — она вздохнула и склонила голову в философском смирении, — что случилось, то случилось. Лить слезы бессмысленно, с этим надо разобраться.
