Ирен Роздобудько - Двенадцать, или Воспитание женщины в условиях, непригодных для жизни
Слава богу, что я, пожалуй, единственный из всех ее знакомых, знал ее родителей. Но от них пользы было мало: они знали номер ее телефона, и то только потому, что он сохранился в памяти автоответчика. Судя по цифрам, это была некая окраина. Все это ужасно удивляло и волновало меня. Я использовал свое служебное положение, и соответствующие органы добыли адрес, который вычислили по этому номеру.
Я поехал туда. Это действительно было бог знает где, в районе пятиэтажных «хрущевок».
Я долго кружил по грязными улицами, пока не отыскал нужный мне дом. Позвонил в дверь. Никто не открыл. Но я не собирался так просто развернуться и уйти. Предвидя такую ситуацию, прихватил с собой инструменты и минут через пять смог отпереть несложный замок.
Меня ждала удручающая картина: она лежала на полу посреди маленькой темной комнаты и, кажется, совсем не дышала. Странным было и то, что она изменила внешность — коротко подстриглась и выкрасилась в черный цвет, лицо стало таким худым, что узнать ее было довольно трудно.
Я отнес ее на кровать, растер руки и ноги, бросился на кухню в поисках чего-нибудь съестного и с ужасом обнаружил, что холодильник совершенно пустой. Перед тем как выскочить в ближайший магазин и аптеку, насильно влил сквозь стиснутые губы несколько ложек теплой воды. Вызвал «скорую»…
Через несколько часов она немного пришла в себя, и я предложил ей выпить бульон, который успел сварить, пока она спала после медицинских процедур.
Она была абсолютно отсутствующая и не отвечала ни на один мой вопрос.
Когда я подносил воду, зубы ее стучали о край стакана.
— Зачем, зачем ты это со мной сделал? — вдруг сказала она.
— Что именно, солнышко? — спросил я, понимая, что она не в себе. — Успокойся, девочка, все будет хорошо.
Она прижалась к моей груди, вцепилась в воротник.
— Это не могло быть моей жизнью! — шептала она. — Я устала. Я больше не могу… Я — бездарь, я — ноль, я — ничто! Мне больше нечего сказать. Я — курица! Курица!
— Ты ошибаешься. У тебя есть все условия, чтобы жить дальше. Зачем же все рушить?
Она посмотрела на меня взглядом, от которого мне стало грустно и страшно.
— Запомни, — сказала глухим голосом, — все УСЛОВИЯ, которые выставляют извне, не пригодны для жизни! Я ненавижу условия!
— Чего же ты хочешь? — пытался понять я.
— Я хочу… на необитаемый остров. Ты можешь устроить это для меня? Нет? Тогда пошел вон! Вон! Вон! — закричала она.
— Ты действительно устала. — Я пытался успокоить ее, гладил по стриженой голове, как ребенка. — Это обычный кризис. Так бывает. Позволь мне забрать тебя отсюда! Что ты надумала, зачем тебе эта убогая халупа?! Ты сильная и умная. Ты не курица, ты моя львица, мой любимый котеночек…
Но она будто не слышала меня.
— Вечная Радость за малое испытание на Земле.
Это были последние слова, которые я слышал от нее. Потом она уснула.
То, что она сказала, было последней строкой из «Мемориала» Блеза Паскаля.
* * *— Это все, — закончил свой рассказ Витольд. — Остальное вы знаете.
Был уже второй час ночи. Но оба собеседника не заметили, как пролетело время. Они даже не включили свет — так и сидели, окутанные уютной темнотой. Только через щель внизу двери проникал в кабинет тонкий и острый меч света из больничного коридора.
— Я уже понял, что вы человек неординарных действий, — сказал врач, — но почему вы решили устроить ее именно сюда? Почему просто не положили на обследование в лучшую, возможно, зарубежную клинику? Каких результатов вы ждете?
Витольд пожал плечами:
— Понимаете… У нее всегда был какой-то непостижимый для меня интерес ко всякого рода отклонениям от нормы. Мы много об этом говорили. А когда она так сильно изменилась, я подумал, что ей нужны новые впечатления. Такие, каких у нее еще не было. Но выбрать что-то казалось мне невозможным — она не была разве что на Луне. К тому же я догадался, о чем она думает, ведь знал ее довольно хорошо. Ей казалось, что она все эти годы жила не своей жизнью. В том была толика правды, ведь если бы мы не встретились… Как знать… Порой этот вопрос смущал меня тоже. Тогда я и подумал о больнице. Здесь она могла бы начать все с нуля, попробовать себя в новом качестве и наконец понять, где настоящая жизнь: перед камерой на Каннском фестивале или в убогих стенах приюта для больных… Я надеялся, что она придет в себя.
Но окончательный замысел был более сложным: я думал, что необычная работа и общение с людьми, чья психика нарушена и которые всегда интересовали ее, выведут ее из творческого кризиса, дадут новые темы и она снова начнет писать.
— А вам не кажется, что это — ваш очередной эксперимент? — вдруг спросил врач, и Витольд дернулся, как от удара.
— О господи, — тихо сказал он, — неужели я обречен на такие поступки по отношению к ней? Что будет, если она об этом узнает?
Вид у него впервые стал несчастный, беспомощный.
— Не узнает. Вас здесь видела разве что моя секретарша, — успокоил его врач. — Сейчас вы уйдете отсюда, а в случае необходимости мы можем встретиться в другом месте. Хорошо?
— Хорошо, — послушно сказал Витольд и вопросительно посмотрел в темноту на силуэт своего собеседника. — Но ведь вы не сделали никаких заключений. После того, что вы услышали, мне хотелось бы знать…
— Мне нужно поразмыслить, — задумчиво сказал доктор. — Теперь я не уверен, что речь идет об аутическом состоянии. И вообще не уверен, что речь идет о болезни. А еще я думаю, что вы преувеличиваете вашу роль в ее жизни. Она бы всего добилась сама. Поверьте: кесарю — кесарево.
Часть третья
«С тех пор как я начала видеть внутреннюю сущность вещей, все внешнее вызывало у меня только грусть или смех. Я даже не знала, какому из этих двух состояний отдать предпочтение. Особенно эта сущность обнажалась на крупных мероприятиях, на которых я провела первую (считаю ее бессмысленной) часть жизни.
Во время таких мероприятий — презентаций, фуршетов, party, приемов, фестивалей и т. п. — я выходила из себя, и мне приходило в голову, что толпа — это быдло, биомасса. Потная, краснорожая, бесстыжая, не способная взглянуть на себя со стороны. Если бы вдруг все присутствующие подчинились игре под названием „Замри!“, то, пожалуй, ужаснулись бы.
Перезревшая тетка с нездоровым румянцем и пушистым боа на шее, толстый парень с выпученными во время танца глазами, девушка с задранной юбочкой, богатенький старичок, хватающий ее за ягодицы, дама-вамп, раскуривающая сигаретку, вставив ее в претенциозно длинный мундштук, и выпивающая очередную порцию коктейля „Манхэттен“ (Господи, это же — я!)… Любая уличная сука имеет более выразительный взгляд, бегая в поисках хлеба насущного!
Быдло ржет, быдло вожделенно наблюдает стриптиз, быдло играет в дурацкие застольные игры, отгадывает пошлые загадки и получает призы от другого, более состоятельного быдла. И все это веселье ради… ради того, чтобы какое-то существо мужского или женского пола приобрело стиральную машину, холодильник, автомобиль, мебель или купило за 900 баксов билет на попсовый концерт в первый ряд.
Как вырваться из этого круга, как разорвать его? А точнее — как не быть быдлом? Самый простой способ: почувствовать под собой землю, за собой нацию или хотя бы сообщество единомышленников, а над собой — Бога… Но этот миг прозрения наступает для веселого сообщества потребителей в последнюю минуту существования на Земле. Часто при виде всей этой карусели мне хотелось, чтобы этот миг настал сейчас же. Чтобы все, кто веселится, задирает ноги и вертит бедрами, вдруг оказались на плоской серой равнине, в длинной непонятной очереди, на нездешнем ветру, который задирал бы их белые тоги… Чтобы они удивленно замерли, разглядывая друг друга, а потом — каждый себя самого. Возможно, тогда, после первого мига удивления и осознания чего-то непостижимого и величественного, их лица приобрели бы то выражение, которым наделила их природа. Хотя, боюсь, процесс перевоплощения — необратим. Обезьяне уже никогда не стать человеком, даже если она наденет пиджак и галстук.
Новая формация, с которой я успела соприкоснуться, формация так называемых „деловых людей“, — инопланетяне. Ориентируясь на своих европейских сородичей, они постепенно превращаются в роботов. Они не пьют, не курят, посещают фитнес-клубы, курсы иностранных языков, у них заученные, запрограммированные движения и выражения лиц на все случаи жизни и за столом они обычно сыплют банальностями. Они, эта новейшая формация, обречены контролировать себя — всегда и везде. Программа их жизни работает в режиме „middle“: рычаг или кнопка, зафиксированная между „on“ и „of“, как в телефоне.
Такие люди вызывают у меня настороженность. Они не знают, что такое жить по полной программе. Она изъята из их персонального компьютера. А тех, кто пытается остаться собой, они считают в лучшем случае „белыми воронами“, в худшем — просто сумасшедшими…»
