Наталья Галкина - АРХИПЕЛАГ СВЯТОГО ПЕТРА
И прикинул: что же тогда у нас плавало возле Лиговки? а напротив Летнего сада? Скопческая скампавея? Хлыстовский крейсер? Или скопческий супертанкер с хлыстовским ушкуем? Нужное подчеркнуть.
Кстати, возникали у меня подозрения по части египетского масонства. Не ассоциировалось оно у меня с ложей, с театральной ложей (о Бригонций, чья тихая тень… и т. д.), но тоже - ведь я истинный островитянин, с твоей легкой руки, возлюбленная моя! - со скорлупкою, пересекающей воды здешних каналов и рек. Масонская трирема? Тяжелая шаланда вольных каменщиков? Надели хлыщи плащи, взяли шпаги, компасы припасли. Выглянь, радость, из окошка дома на набережной в наводнение, посмотри, как ошиваюсь я, ряженый подмастерье, под стенами твоей ингерманландской Малапаги в масонской оморочке; глянь, да и крикни: «Табань! Табань!»
Как-то взял я лодку, будучи в смятении душевном, да и поплыл по Неве, борясь с течением.
Встретился мне челн рыбаря.
Почти мною забытый, вычеркнутый из памяти.
Вблизи челн был утл, сер, стар. Рыбарь был в черном одеянии, стремившимся стать серым, древняя ткань, бесформенное нечто с капюшоном. Он поднял лицо. Никакого выражения. Лицо смуглое, с мелкими морщинками, микропластика ветра, времени, солнца; черты существа неопределенного возраста; обозначены скулы; светлые прозрачные чистой воды глаза.
Мы смотрели друг на друга. Казалось, течение Невы застыло, время встало, пауза представлялась бесконечной. Симон? Петр? Призрак ли предо мною? или житель рыболовецкого поселка либо колхоза в погоне за планом? Рыбарь наклонился, взял со дна или из древней, как и его лодка, посудины (ведерко? миса? бадейка?) связку рыбы (рыба нанизана за губу на подковообразно согнутую проволоку, напоминающую одну из букв греческого алфавита, сцепленную наподобие шейного украшения рабыни, двумя крючками, образованными самой проволокой, змея, кусающая свой хвост) и бросил мне в лодку. После чего, одарив, сделал знак: уходи, уплывай, прочь, пора, прощай, не мешай ловитве. Я покинул его и долго еще видел согбенную фигурку немотствующего метафизического ловца.
Годы спустя мы пошли с дочерью моей Ксенией посмотреть монгольфьеры, тогда каждую весну летали они над городом, наполняя души городских дурачков (в том числе мою) счастьем полета, жюль-верновским ветром приключений. Цветные монгольфьеры, надуваясь, исполняясь объемом, взлетали над Городским островом и островом Авророй, он же остров Войны; легкие течения воздушных масс подхватывали их, они устремлялись в нашу сторону. Разноцветные толпы людей следили за полетом; тут-то я и заметил на воде темно-серый челн с вечной фигуркой моего новозаветного ловца. Заметила его и Ксения. Несколько минут она смотрела на него, забыв про монгольфьеры, лицо ее высветилось изнутри, длилось одно из тех мгновений, когда мне казалось: сейчас произойдет чудо, она заговорит, она очнется, она станет, как все.
Нам с Настасьей нравилось болтаться по Неве на речных трамвайчиках, нравилось все, начиная с покупки билета на карманной белой пристани.
Любовь наша к немагнитным принцам-парусникам была любовью вприглядку, хотя находились счастливцы, друзья и родственники капитана или старпома, на наших глазах поднимавшиеся на борт гриновских судов, стоящих неподалеку от памятника Крузенштерну.
Я никак не могу вспомнить - видели ли мы когда-нибудь на Неве плоты и плотогонов? почему-то мне кажется, что видели с одного из мостов, но я могу ошибаться. Может, они встречались нам по пути в Кижи? Плоты связаны, впереди крошка-буксир, плотогоны перескакивают с плота на плот, на одном из плотов сидят в обнимку мужчина и женщина в ватниках, он в кепке, она в красной косынке. У буксира и плотогонов своя жизнь на реке, не похожая на жизнь пассажиров речных трамваев. Некогда плоты пригоняли на Пряжку, дровяные склады и находились на Пряжке, да еще в Новой Голландии, Пряжку тогда еще называли Чухонской речкою.
Во сне я плыл с Настасьей на плоту, за связкой головной кораблик был еле виден, я лежал на спине, локоть мой касался локтя Настасьи, мы смотрели в небо, щурясь от ослепительного света, вода плескала в плоское дно, почти в лопатки. Просыпаясь, я некоторое время по инерции перемещался на ночном плоту, почти видел звезды над головою вместо потолка, затем ночная река превращалась в ночную комнату, погруженную во тьму: сновидческий плот, став подлодкою, погружался на дно - реки? океана? водоема?
Только один раз приснился мне сон с плотом без Настасьи, один из знаков судьбы. Что ж, я проснулся, пора открыть кингстоны памяти моей, пусть воды времени затопят меня, пусть волны времени наполнят утлый мой ковчег, пусть мое разгерметизированное житие достигнет донных пределов, - я готов!
ВОДОПОЙ ВЕДЬМ
В обеденный перерыв (наши перерывы не совпадали) позвонил я Настасье, чтобы договориться о встрече, но, кажется, застал ее врасплох. Потом я понял: я отвлек ее не от кульмана, не от перекура, не от очередного обсуждения очередного эскиза, - она отвечала на спрятанное от меня письмо. Настасья говорила сбивчиво, невпопад, наконец назначила время и место встречи: Манеж, что на Исаакиевской площади, - быстрехонько откланялась, бросила трубку.
Между временем окончания рабочего дня и временем назначенного свидания обнаружился необъяснимый зазор, не понравившийся мне. Я тотчас сочинил все того же скрипача, вернувшегося с гастролей. Пошло-поехало, воображение мое разыгралось, и я решил - откуда что берется? - за ней проследить. Тут же проявил я сообразительность вкупе со лживостью, напомнил начальнику, что собирался он меня послать в местную командировку за квасцами и шелковым шнуром для таблиц: начальник недоверчиво глядел на меня, качал головою, квасцы и вправду кончались, шнура давно не было, он написал мне, глядя на часы, увольнительную и долго и озадаченно глядел мне вслед из окна.
Шнуром с квасцами затоварился я со скоростью звука. До окончания рабочего дня оставалось минут пятнадцать. Я уже торчал неподалеку от особняка на Мойке, озираясь, - не видать ли скрипача; на секунду подумалось: Настасья не глупее меня, ей ничего не стоит так же придумать местную командировку, охмурив руководителя группы; пока слежу я, новоиспеченный филер, за воротами ограды, сидят они с ухажером в «Англетере» либо «Европейской», оставив меня в дураках… ну и так далее. Я стал мысленно выпутываться из придуманной мною несуществующей ситуации, выпутываться из сочиненного дурацкого положения, но не успел: рабочий день кончился, народ валом повалил из кружевной ограды, их было так много.
Она шла, как всегда, играючи, легко, тонкая талия перетянута поясом плаща, шляпа с полями надвинута на лоб, среди всех шагов и уличных шумов слышал я тихий цокот каблучков ее точеных, звон бранзулеток. О Цусима судьбы моей, разве могу я не заметить тебя в толпе? да я скорей толпу проморгаю.
Никто ее не ждал, она шла, доболтав с сотрудницами и коллегами, одна, совсем одна, слегка спеша; я шел следом за ней, держа дистанцию, ревнивый шпик.
Глубоко задумавшись, Настасья не замечала меня. Выглянуло солнце, у нее появилась тень, я брел за ее тенью, за нею, тень принадлежала тьме, она - свету. Порыв ветра застал ее перед аркою подворотни, аркой довольно глубокой, ведущей в мрачный колодец-двор. Ветер вышвырнул из арки мириады осенних листьев, желтых, чермных, ржавых, скукожившихся, с жестяным скрежетом поток листвы былой излился ей под ноги, заплясал вокруг нее; она отшатнулась в страхе, чуть не вскрикнула, покачала головой, остановилась на миг, листья из потусторонне холодной и темной арки показались ей дурным знаком, недобрым предзнаменованием.
Она ускорила шаг, я тоже, и вскорости мы прибыли на Главный Почтамт.
Выждав немного, я вошел за ней, осторожно озираясь, и увидал ее за столиком в дальнем углу зала. Настасья писала письмо. Она плакала, утирала слезы розовым платочком, ярко-розовое пятнышко в обесцвеченном объеме глухого и гулкого разом Почтамта, диссонирующее с казенным его уютом. Мне стало не по себе. Я вышел на улицу, медлил на некотором расстоянии от входа. Мне было тягостно ей лгать. Я вообще по натуре не лжец, вру, за редким исключением, по мелочам, да и то, чтобы чувствовать себя, как все, не ощущать врожденной ущербности своей.
Тут она вышла, успев припудриться и подмазать губы, весьма сосредоточенная, никаких следов растрепанных чувств, слез, смятения. Настасья смотрела на часы, стоя у входа. Она кого-то ждала. Образ скрипача опять замаячил передо мною, но не успел я снабдить его мизансценою, потому что к Почтамту подкатил черный иностранный лимузин, Настасья, улыбаясь, двинулась в авто, водитель вышел ей навстречу, спортивный элегантный незнакомый мне гражданин, к ручке приложился, у меня захватило дух, я чуть не ринулся вперед очертя голову, чтобы стереть его с лица земли, да замешкался. И очень кстати. Гражданин из лимузина отдал Настасье ключи от машины, чмокнул ее в щечку, исчез в дверях Почтамта, а моя драгоценная села в машину, бойко завела мотор, развернулась и укатила. Посоображав немного, я, несколько растерянный, отправился к служебному входу в Манеж.
