Алексей Саморядов - Праздник саранчи
— Бедная, застудилась, верно… — снова сказала женщина.
Кто-то закашлял тягуче, хрипло. Какой-то ребенок все ныл, всхлипывал в больничной тишине, и мать, причитая, успокаивала его. Не в силах более ждать здесь, Андрей вышел на лестницу, закурил.
Милиционер, молодой парень, державший его вещи, тут же подвинулся, давая ему место у перил, кашлянул вежливо.
— Вы уж не переживайте, — Он попробовал улыбнуться. — У нас доктор хороший… Вылечат.
Андрей кивнул ему, взял у него чемодан, осторожно придерживая, закрыл плотнее.
— Да я подержу… — Тот хотел помочь..
— Я сам…
— Жена у вас красивая… — сказал парень задумчиво и вздохнул.
Андрея позвали. В кабинете сидел один доктор, молодой полнеющий парень с бородкой.
— А где? — Андрей шагнул к нему, оглядываясь. — Вы что? Где она?
— Не волнуйтесь, все в порядке. Ей сделали уколы, она в палате.
Андрей сел, обмяк.
— Что у нее?
— Но знаю. Подозрение на гепатит. Но, может быть, аппендицит… Придется полежать несколько дней, если что, сделаем операцию.
— Какую операцию? Вы что, ей нельзя… Не может у нее быть ничего…
Доктор, кивая, записывал что-то, глянул на Андрея:
— Цирлина ее фамилия?
— Что? — Андрей увидел ее студенческий билет, тот, что делал Витя. — Ах да, Цирлина…
— А паспорт у sac?
— Зачем паспорт?
— Положено. — Врач смотрел в стол.
— Нет у нас паспортов… Мы студенты, наши паспорта у товарища все были… Он уехал в Москву.
— Вы поедете или останетесь ждать?
— Куда я поеду? — Андрей привстал, оглянулся. — Слушай. Ты вот что, я тебя прошу как человека… Не надо ее резать, дай какие-нибудь таблетки, и поедем мы… Нам до своих надо добраться. Понимаешь! А билет ее отдай уж мне, нужен он…
Они сидели молча. Доктор глядел в стол, перебирая бумаги. Потом протянул ему билет.
— Спасибо тебе.
— Следующий? — крикнул тот, не глядя на него. — Палата во дворе, на первом этаже… Смотри…
Когда стемнело, он высадил ее в окно прямо в больничном халате, поддерживая, провел через черемуху к дороге, где стоял, не глуша мотора, грузовик.
— Знаешь, они не спят, — смеясь, слабо сказала она. — Они пожелали нам счастливого пути…
Водитель, усатый мужик, гнал машину всю ночь. Переодевшись, она спала на плече Андрея, иногда целуя его во сне в шею. Когда вышла заря, она проснулась. Он показал ей бурые степи, сказал:
— Не бойся, теперь все будет хорошо. Это все уже наши земли, казачьи. Сначала кубанские, там донские, там астраханские, а за ними — Гурьев и вверх по Уралу наши, уральские… Здесь на выдадут… А? — Он повернулся к мужику. — Как казаки?
— А чего казаки? — отозвался тот. — Было бы куда… Снялись бы, да пошли снова…
В Гурьеве, купив билеты на поезд, они, чтобы не ждать на станции, вышли через толпу казаков, прошли через маленький шумный базар в тихие переулки. Он на сдал вещи, нес в руке, настороженно оглядываясь на углах…
Был тихий душный вечер, пыль лежала на тополях, на вишнях, во дворе старого дома, на куполах маленькой яркой церкви, ласточки ныряли с куполов…
— Давай зайдем, — предложила она. — Поставим по свечке.
Они вошли, Андрей поставил чемоданы, купил у бабки несколько свечей. В церкви было тихо, пусто, за клиросом ходил кашляя священник, в стороне молились две старухи, косились изредка на солдата, стоявшего у станы.
Обходя грубо малеванные иконы в крашеных рамах, они по очереди поставили коричневые свечи испуганно глядевшему на них Николаю Чудотворцу, худенькому, похожему на мальчика Георгию Победоносцу, огляделись, не зная, кому поставить еще.
Они ехали по грейдеру вдоль пустых пшеничных полей, свернули у забытого богом посёлка, где мазанки и скотники стояли в беспорядке без зелени, как лопало, и на кучах навоза играли грязные дети, съехали с холма в горчичное поле, за полем пошла высокая трава, озера в камышах, с озер, крича, взлетали серые цапли.
Хутор стоял в такой глуши, что по пути им дважды пришлось поднять в чаще стаи жирных желтых куропаток.
Григорий, двоюродный брат Андрея, худой высокий мужик, сам вышел навстречу, обнял Андрея, кивнул Тана, понес их вещи в просторный бревенчатый дом, стоявший на высоком из степного камня фундамента Двора не было и забора не было, дом крыльцом уходил сразу в высокую траву, тропинка вела к сараям, где стоял мотоцикл, к бане, а слева за бугром, на котором стояли еще два таких же русских дома, в длинном чистом озере плавали, ходили берегом гуси.
В горнице сели, заговорили не спеша. Жена Григория бойко накрывала ужин, старший сын пошел затопить баню.
— Дома как? — спросил Григорий.
— Ничего. Мать, отец живы, слава богу, привет передают.
— А откуда едешь?
— Из Москвы. На море были, вот заехали по пути.
— Домой?
— Да, — Андрей неопределенно кивнул. — Таня захворала… В себя придет, и поедем. А ты все в колхозе?
— Да, электриком так и работаю… Хозяйство вот держим, две коровы да прочее.
— А гуси на озере твои иль соседские?
— Да бог его знает, ужа запутались отличать. Берем, режем, когда надо, а кто на зиму придет, тот, значит, и свой.
— Да, гусей тьма у вас.
— Это мало. Весной подохли больше, то ли болели, то ли грязь какая, отравились чем.
— Какая же грязь у вас?
— Хватает. Везде теперь грязно. Дождь пойдет, волос лезет. — Он поводил по жестким с проседью волосам. — Кепку стал носить…
Ночью после бани выпили, накинув ватники, пошли тропинкой за сараи. Таня в простой деревенской юбке помогала жене Григория доить коров. Ожившая, она улыбнулась, выглянула из хлева им вслед.
За сараем сели на доски, закурили. Мычали коровы, где-то впереди за чащей загудело трубно.
— Чего там? — спросил Андрей.
— Урал. Баржа по реке идет, вверх, в Уральск…
— А за Уралом какие места?
— Наши. Станица Чапаевская там…
Помолчали. На бугре забрехала собака.
— Ну рассказывай, — брат глянул на него.
— Чего?
— Чего… Прятаться будешь или как…
— Не знаю… Уедем мы… Вот домой заедем, повидаемся.
— Куда? На море что ли опять…
— Не знаю… Думаю в Америку уехать… Да ты не смейся.
— Я и не смеюсь…
У светлой глади озера гоготали, возились бесчисленные гуси. Чайка пролетела, крикнув больно…
— А что? Куплю ей документы. Съезжу сам сначала, посылают меня… А там придумаю…
Брат все молчал, глядел на звезды, по-осеннему яркие, густые.
— Прожить, думаю, проживем, мозги им нужны… А нет, все одно, что здесь нищета, что там. Всё равно здесь жизни нет. Ну чего ты молчишь?
— А чего говорить… Веришь — езжай. Только тоска там.
— А здесь не тоска?
— Здесь свои.
— Свои… Такие свои, что лучше чужие. Там хоть на воле будем.
— Где теперь воля… — Григорий потянулся, хрустнув суставами. — Воля… Я после тюрьмы тоже все рвался, рвался, думал, главнее — уехать подальше… Стою, было, гляжу с холма на Китай, думаю, реки там что ли другие, горы… Вот, два сына у меня… Езжай, коли тошно. А надумаешь вернуться, помогу, и дом поставим здесь…
Где-то в ночи снова загудела баржа.
В комнате тихо, слышно, как стучит сердце, звезды в окно заглядывают, столько, что светло. Они лежат обнявшись, не спят.
— Как тихо здесь, — шепчет Таня. — Я совсем здорова уже… Как тихо, будто мы одни…
— А может, останемся здесь?
— А мы смог бы здесь жить?
— А ты?
— Не знаю. Сначала смогла бы, а потом — не знаю…
Они лежат неподвижно на широкой деревянной кровати, на тугих льняных простынях.
Я почему-то вспомнила, — снова шепчет она, — как пошла в школу. Мама мне не купила портфель, не успела, все работала и работала… И я пошла с ее старой сумкой… Я так плакала тогда во дворе, даже на первый урок не пошла, все плакала… А ты помнишь?
— Да… Мы все были маленькие, в белых рубашках, в наглаженных брючках, загорелые, под чубчик стриженные… И все стоим, важные все, серьезные, знакомимся за руку, называемся по фамилии, этот такой-то, а я такой-то, оттуда-то, как маленькие графы… Хочешь вернуться туда?
— Нет, — просто, легко ответила она. — Не хочу… Правда хорошо?
— Правда… Хорошо…
Они приехали с рассветом. Город только просыпался, в улицах шли первые автобусы, во дворах кричали петухи.
Марат уже встал, его жена возилась на кухне. Они посидели, покурили в коридоре.
— Все тихо?
— Тихо. Ее искали в мае, в июне искали, а теперь тихо.
— А меня не искали?
— Кажется, нет. Но вы лучше не ходите, особенно она. Живите у меня.
Он ушел по делам, его жена, маленькая скромная татарка, накормила их, собрала маленького сына в ясли, ушла. Таня легла, задремав, они договорились, что он сам приведет ее мать сюда. Перед уходом он погладил ее по голове, она улыбнулась ему спокойно.
