Герд Фукс - Час ноль
Впрочем, старый Фриц Цандер проснулся тогда мгновенно. Часы на ночном столике показывали двадцать минут восьмого. Он полежал, прислушиваясь. Когда шум повторился, он вскочил. Быстро сунул ноги в домашние туфли. Схватил в прихожей пальто и выскочил на улицу.
Он узнал этих пятерых, увидел стоящего среди них Кранца, и ноги у него подкосились. Пробежав немного вслед за ними, он остановился. Двое были уже наверху, на развалинах машинного зала. Они о чем-то спорили со стоящими внизу. Речь шла о коньковом брусе. Из-под пальто Цандера торчала ночная сорочка. Ему было холодно. И еще страшно.
Все это случилось более полугода назад, и за это время возникло уже несколько версий того события. Теперь все больше появлялось людей, бывших якобы на месте действия. На самом же деле было всего человек пять-шесть, тех, кто ранним утром в начале лета пришел к фабрике с лопатами, ломами, пилами и топорами. Не больше. Выходит, очень мало. Даже для такой незаселенной местности неправдоподобно мало. Но они положили начало.
Сложнее было распутать многочисленные версии о мотивах, которые руководили этими людьми. В том числе возникла одна, скорее всего, ее распространил Цандер, по которой, якобы это он их позвал и тем самым возглавил восстановление фабрики. Впрочем, эту версию и обсуждать не стоит. Если бы тогда все происходило в соответствии с желаниями Цандера, то уже через полчаса эти люди были бы арестованы за повреждение чужого имущества. Столь же далеко от истины и утверждение, которое Цандер начал распространять только сейчас: он якобы даже уговаривал этих людей приступить к работе. Более правдоподобны те сообщения, согласно которым его попросту осмеяли, когда он появился перед ними в домашних туфлях, ночной сорочке прямо под пальто, с голыми ногами, так что ему не оставалось ничего другого, как убраться поскорее в свою виллу. Другие рассказывают, что над ним даже не смеялись. Они оглянулись на него и продолжали свой разговор. А он-де как-то неприметно исчез. Впрочем, Цандер не такой человек. Он, видимо, подошел к этим пяти или шести, заговорил с ними, вопрос только в том, что при этом говорилось.
Если следовать одной более или менее точной версии, то наверху, на развалинах, стоял старый Бэк, внизу — Цандер.
— Это что, все принадлежит тебе одному? — воскликнул будто бы Курт Бэк, обращаясь к Цандеру (они учились когда-то в одном классе). — Ты что, построил все это собственными руками? Цех за цехом? И станки сам сделал? Сам их установил, а может, даже сам на них и работал?
Мы покончим теперь с собственностью на средства производства, — крикнул будто бы Бэк. — Противоречие между общественным характером производства и частной формой присвоения отменяется. Фашизм — это порождение наиболее реакционных и агрессивных кругов финансового капитала, его ведь вскормил и ты. Ты этих подонков с ложечки кормил, покупал им коричневые шмотки. А мы были бесправны, мы полностью от тебя зависели, и наши дочери тоже. Ты жирел на этой войне.
Но благодаря победе Советской страны и ее союзников, — продолжал будто бы Бэк с конькового бруса, — в результате героической борьбы советского народа под руководством славной коммунистической партии, партии советского рабочего класса во главе с товарищем Сталиным, с немецкого народа были сорваны оковы фашистской диктатуры. Разгром гитлеровского фашизма и коренные изменения в соотношении сил на международной арене, бурное наступление сил, борющихся за мир, демократию и социализм во всех частях земного шара, открывают новые перспективы и перед нашим народом.
— Что ты там плетешь? — заорал будто бы старый Цандер. — Я никогда не состоял в партии. Я — немецкий предприниматель. Я только выполнял свой долг. Я не хотел войны. А сейчас я стащу тебя вниз.
И тут будто бы сын обнял отца за плечи, пытаясь его увести. Была, надо сказать, еще одна версия, согласно которой при сем присутствовал и сын Цандера.
— Все утрясется! — крикнул будто бы сын. Он изучал экономические науки.
— Пусти меня, дурак! — огрызнулся отец. — А ты. Бэк, за это еще поплатишься. Я тебя в порошок сотру.
— Все наверняка утрясется, — ввернул тут сын, снова бросаясь к отцу, который вырывался от него. — Вина германских предпринимателей несомненна. Но все утрясется.
— Лейтенант Уорберг! — крикнул тогда старый Цандер (ибо лейтенант Уорберг тоже присутствует при сем вместо с сержантом Томпсоном и джипом). — Что скажет на это военная администрация?
— Пустой разговор, — ответил будто бы лейтенант Уорберг. — Разрешения на возобновление производства вы все равно не получите.
— Правильно! — воскликнул на это старый Цандер. — Все правильно. Посмотрим, как вы обойдетесь без меня.
— Но речь идет вовсе не о возобновлении производства, — будто бы сказал на это Кранц. — Люди наводят порядок, убирают станки под крышу, они лишь создают условия для производства, лейтенант. Это же вы можете допустить. У людей нет работы.
Лейтенант Уорберг усмехнулся. Пожалуй, это была новая точка зрения. Такую работу он вполне мог разрешить.
— Но где были мои глаза? — закричал тут, как рассказывают, старый Цандер. — Ведь это он. Вот он стоит — заправила. Он, а не тот старый осел наверху направил их сюда на работу. Вот он — большевик.
— Да начинайте вы наконец, — сказал будто бы Кранц и пошел к своему мотоциклу.
Впрочем, причины, которые побудили этих пятерых или шестерых людей собраться однажды утром на развалинах фабрики Цандера, были куда проще. Задолго до этого раннего утра в начале лета сорок пятого года эти пятеро или шестеро поняли, что они, как местные жители, не имеют у крестьян никаких перспектив в сравнении с беженцами. К тому же все они хорошо знали друг друга, да и неприязнь между рабочими и крестьянами существовала испокон веков, а готовность беженцев на любые условия была слишком велика, крестьянские же хозяйства слишком малы, чтобы дать работу всем желающим. Эти рабочие просто хотели оплачивать свой паек. И даже меньше: они хотели по крайней мере иметь возможность когда-нибудь оплачивать свой паек. Или по крайней мере оставить за собой право на такую возможность. Но для этого необходимо было спасти станки, которые лежали в развалинах, спасти хотя бы то, что было в этих станках еще пригодно, так как скоро должны были начаться осенние дожди.
Вполне допустимо, однако, что весь этот разговор и вовсе не состоялся. Цандер, правда, не из тех, кто бы промолчал. Это, как уже говорилось, на него не похоже. Но вполне допустимо, что те пятеро или шестеро ему и в самом деле не ответили. И сделали это не потому, что были молчаливыми или робкими. Вполне допустимо, что они хотели своим молчанием кое-что сказать. Что, не обращая внимания на человека, от которого зависели всю свою жизнь, который цепко держал в руках большинство обитателей Верхней деревни, они кое-что сказали. Что той невозмутимостью, с какой они сбросили свои куртки и сгружали инструмент, они кое-что показали. Что той спокойной уверенностью, с какой обмеривали горы щебня, балок и погнутую арматуру, они тоже кое-что сказали. Они сказали кое-что и самой манерой разговора, когда обсуждали, с чего начинать. И тем, что просто начали работать ранним утром в начале лета сорок пятого года.
И что бы Цандер ныне ни болтал, если бы тогда все шло, как он хотел, эти пятеро или шестеро были бы арестованы не позднее чем через полчаса. Но тогда все шло не так, как он хотел. По крайней мере еще нет. Вот почему через полчаса Фриц Цандер снова стоял у окна, уставясь на развалины своей фабрики, на тех пятерых или шестерых людей, что копошились там и казались отсюда не более спички.
Это был миг, о котором позже Фриц Цандер скажет, что он был самым мрачным в его жизни. Мрачнее даже, чем тот, когда его фабрика превратилась в руины. Это был миг, о котором позже Фриц Цандер скажет, что он никогда не чувствовал себя таким одиноким. Миг, когда ему открылся подлинный трагизм бытия.
Фриц Цандер отвернулся. Столик перед ним накрывали к завтраку. С отсутствующим видом, как бы нуждаясь в утешении, он ущипнул Клерхен за левую ягодицу.
Клерхен с грохотом поставила поднос.
— Хватит наконец! — крикнула она.
Фриц Цандер в недоумении уставился на нее. Двадцать лет она была в его доме.
— Boт именно! — вопила Клерхен. — Двадцать лет.
— И это благодарность, — негромко сказал Цандер.
В дверях неожиданно появилась Хермина Цандер.
— Ты опять за старое? И когда только ты угомонишься? — заорала она.
— И в кухне, у стола, — вторила ей Клерхен, — да еще разобьет с десяток свежих яиц, или у корыта, все равно. Даже лестницу не дает спокойно помыть.
— Кобель, — кричала Хермина. — Потаскун. Старый юбочник.
Она выкрикивала все это с перекошенным от злобы лицом. Ведь она очень страдала, что приходится так вульгарно орать. К чему только не вынуждал ее этот человек. Все ее огромное тело сотрясалось.
