Пол Боулз - Под покровом небес
Порт немного помолчал, потом шепотом говорит:
– Ну вот хотя бы так.
– Не знаю, – сказала Кит. Ее это стало раздражать. – Знаю только, что не чувствую себя сродни этим барабанам, как бы ни нравились мне звуки, которые они производят. Мало того: не вижу никаких причин, по которым я должна хотеть ощущать с ними какое-то родство и единение.
Она думала, что такое откровенное заявление резко положит конец дискуссии, но Порт в тот вечер был упрям.
– Я понимаю, ты не любишь говорить серьезно, – сказал он, – но уж разок-то! Ведь от тебя не убудет.
Она пренебрежительно улыбнулась: на ее взгляд, все эти его смутные обобщения были всего лишь болтовней самого легкомысленного пошиба – просто средством выражения эмоций. По ее наблюдениям, в такие моменты разбираться в том, что он имел в виду, а чего не имел, вообще не стоит, потому что он и сам не знает, что говорит. Поэтому она решила пошутить.
– И какова же была бы единица стоимости в этом твоем кардинально измененном мире?
– Слеза, – без колебаний сказал он.
– А вот и нечестно! – заспорила она. – Некоторым, чтобы выжать из себя слезу, надо тяжко потрудиться. А у других слезы всегда наготове.
– А какая вообще система расчета стоимости справедлива? – возмутился он, и его голос при этом звучал так, будто он действительно пьян. – Да и кто вообще изобрел само понятие справедливости? Разве не было бы все гораздо проще, если взять и отказаться от идеи справедливости напрочь? Неужто ты полагаешь, что количество удовольствия и степень страдания у всех людей величина постоянная? И в конце все каким-то образом уравняется? Ты так думаешь? Если эти количества и окажутся в конце концов равными, то только потому, что окончательная сумма равна нулю.
– Полагаю, это должно служить тебе утешением, – сказала она, чувствуя, что, если этот разговор будет продолжаться, она рассердится по-настоящему.
– Вовсе нет. Ты с ума сошла? Мне нет никакого дела до окончательной цифры. Но меня интересуют все те сложные процессы, благодаря которым этот результат получается с неизбежностью, независимо от первоначального количества.
– Конец бутылки, – буркнула она. – Возможно, совершенный ноль и есть то, чего следует достичь.
– Все кончилось? Черт. Только вот не мы его достигаем. А он нас. Это не одно и то же.
«Кажется, он еще пьянее меня», – подумала она. Но вслух лишь выразила согласие:
– Нет, конечно.
– Ты чертовски права, – проговорил он и яростно перевернулся, плюхнувшись на живот, а она в это время все думала о том, насколько этот разговор напрасен – пустая трата энергии; и непонятно, как остановить Порта, как не дать ему в очередной раз взвинтить себя сверх всякой меры.
– Как мне противно, ч-черт, как тошно-то! – вскричал он, внезапно взъярившись. – Мне не следует пить! Никогда и ни капли! Потому что это вышибает меня из колеи. Но это у меня не слабость, как в твоем случае. Вовсе нет. Чтобы заставить себя выпить, мне требуется гораздо больше силы воли, чем нужно тебе, чтобы от этого удержаться. Я ненавижу то, к чему это приводит, и всегда помню, чем выпивка чревата.
– Тогда зачем пьешь? Тебя же никто не заставляет.
– Сколько раз тебе повторять, – сказал он. – Я хочу быть с тобой. Кроме того, мне каждый раз кажется, что я вот-вот каким-то образом проникну куда-то, в какую-то скрытую внутреннюю сущность. Но обычно, едва оказавшись на подступах, я теряю дорогу. Пожалуй, я уже даже и не надеюсь, что эта внутренняя сущность на самом деле существует. По-моему, вы все – ну, то есть пьяницы вроде тебя – просто жертвы колоссального массового самообмана.
– Я отказываюсь это обсуждать, – надменно заявила Кит, слезла с кровати и принялась выпутываться из складок марли, свисающей до полу.
Он перевернулся и сел.
– Я знаю, почему мне так тошно! – крикнул он ей вслед. – Я что-то съел не то. Десять лет назад.
– Не понимаю, о чем ты говоришь. Давай-ка ложись и спи, – сказала она и вышла из комнаты.
– Да я и так уже… – пробормотал он. Встал с постели, подошел к окну.
Сухие дуновения пустыни несли уже вечернюю прохладу, откуда-то все еще слышался рокот барабанов. Стены каньона почернели, разбросанные там и сям пальмовые рощицы сделались невидимы. Нигде ни огонька: окно комнаты смотрит от города прочь. Что ж, это хорошо. Он ухватился за подоконник и высунулся, перегнулся вниз, при этом думая: «Она не понимает, о чем я. А я о том, что съел десять лет назад. Двадцать лет назад…» Пустыня была рядом, и при этом острее, чем когда-либо, он чувствовал, насколько она недостижима. И эти камни, и это небо – они везде, готовые принять его и освободить, но, как всегда, этому что-то препятствует, и препятствие в нем самом. Можно даже сказать, что, когда он смотрит на них, и камни, и небо перестают быть самими собой, что, входя в его сознание, они становятся нечистыми. Хорошо, конечно, когда ты способен сказать себе: «Я все равно их сильнее», но это слабое утешение. Когда он обратил взгляд снова в комнату, в глаза бросилось что-то ярко сверкнувшее в зеркале платяного шкафа. Это был серпик новой луны, появившейся в другом окне. Он сел на кровать и стал смеяться.
XX
Следующие два дня Порт провел в неустанных попытках собрать хоть какую-то информацию об Эль-Гаа. Его удивляло, как мало об этом населенном пункте знают в Бунуре. Все вроде сходятся во мнении, что это большой город, и говорят о нем всегда с определенным уважением: что находится он далеко, что климат там жарче, а цены выше. И ничего сверх этого. Никто, похоже, не способен дать хоть сколько-нибудь внятное его описание, даже те, кто там побывал, – ни, например, водитель автобуса (с ним Порт тоже поговорил), ни повар на кухне. Единственный, кто мог бы дать ему более-менее исчерпывающий отчет об этом городе, это Абделькадер, но общение между ним и Портом почти прекратилось, ограничившись приветственными хмыками и хрюками. Поразмыслив, Порт осознал, что в свете всех его подспудных устремлений это даже хорошо, что, лишившись удостоверения личности, он отправляется в затерянный в пустыне город, о котором никто толком не может ему ничего рассказать. Поэтому он не был так рад, как, по идее, был бы должен, когда, упомянув Эль-Гаа в разговоре со встреченным на улице капралом Дюперье, услышал:
– А! Наш лейтенант д’Арманьяк прожил там не один месяц. Он может рассказать вам обо всем, что вы хотите знать.
И тут он понял, что на самом деле он как раз и не хочет ничего знать об Эль-Гаа, помимо того, что место это отдаленное, обособленное и малопосещаемое: именно в этом он старался удостовериться, наводя справки. И он решил, наоборот, не упоминать об Эль-Гаа при лейтенанте – из страха, как бы тот не подпортил уже возникшее у него предвкушение.
В тот же день ближе к вечеру Ахмед, вновь утвердившийся в должности лейтенантского денщика, явился в пансион и спросил Порта. Кит, которая в это время читала в постели, велела горничной перенаправить денщика за ним в хаммам, куда Порт отправился прогреться паром в надежде раз и навсегда вытопить из себя холод. Почти засыпая в полутьме, он расслабленно лежал на горячей, скользкой каменной плите, но тут пришел банщик и разбудил его. Обвязавшись мокрым полотенцем, он вышел к двери. Там, нахмурившись, стоял Ахмед; это был светлокожий молодой араб родом из эрга. В глаза Порту бросились красноватые складки, до половины прорезающие щеки юноши: такие складки на очень мягкой молодой коже, которой несвойственны мешки и морщины, иногда образуются в результате жизни, полной всяческой невоздержанности и разврата.
– Лейтенанту срочно нужно вас видеть, – сказал Ахмед.
– Скажи, что буду через час, – ответил Порт, щурясь при свете дня.
– Нет, надо срочно, – флегматично отозвался Ахмед. – Я подожду здесь.
«Смотри-ка ты, он будет мне приказывать!» – подумал Порт и удалился в баню, где на него вылили ушат холодной воды; он бы это дело еще и повторил, но вода в тех местах стоит дорого, и за каждую шайку воды плату берут отдельно; потом ему сделали быстрый массаж, и он оделся. Когда вышел на улицу, показалось, что теперь он чувствует себя немного лучше. Ахмед стоял, прислонившись к стене, и болтал с приятелем, но при появлении Порта вытянулся по стойке смирно и потом шел за ним в нескольких шагах всю дорогу до дома лейтенанта.
Одетый в безобразный, винного цвета халат из искусственного шелка, лейтенант сидел в своей приемной и курил.
– Вы уж простите меня, что я не встаю, – сказал он. – Мне уже гораздо лучше, но мне тем лучше, чем меньше я двигаюсь. Присаживайтесь. Херес? коньяк? кофе?
Порт пробормотал что-то в том смысле, что кофе будет лучше всего. Ахмеда послали готовить.
– Мсье, я вовсе не к тому, чтобы вас тут долго мурыжить. Но у меня для вас новость. Ваш паспорт нашли. Благодаря одному вашему соотечественнику, который тоже обнаружил, что у него пропал паспорт, обыск в казармах провели еще до того, как я связался с Мессадом. Оба удостоверения были проданы легионерам. Но оба же, по счастью, удалось найти. – Он порылся в кармане и вытащил листок бумаги. – Этот американец – его фамилия Таннер – говорит, что знает вас и собирается сюда к нам в Бунуру. Он предлагает захватить с собой и ваш паспорт, но я должен заручиться вашим согласием, прежде чем дать добро местным властям на то, чтобы ему его отдали. Я могу известить их о вашем согласии? Вы знаете этого мсье Таннера?
