Фарид Нагим - TANGER
— Нет, я не могу… он в тебе? Я как будто тебя насилую, он там или нет?
Я чувствовал его в себе, и было такое холодное ощущение, как будто хочешь в туалет.
— Нет, я лучше не буду, блядь на хуй… он в тебе?
— Да-да, во мне.
«Смешно… ноги устают… руками держи под коленкой. Значит, у женщин они тоже устают?»
И вдруг я услышал голос своего отца. От боли я вскрикнул и в своем голосе узнал его интонации, как если бы это он лежал, задрав ноги, на диване в чужой квартире в год 850-летия Москвы, а Суходолов резко и недоуменно вошел бы в него.
«Удивительно, эта интонация была у него в голосе, когда он кричал на корову, которая не хотела идти в сарай, на глупых баранов или на собаку, которая вдруг погналась за петухом».
И я увидел, как он замер на нашем заднем дворе, в фуфайке и кирзовых сапогах.
«Устают ноги… У меня золотистые длинные волосы, у меня полная, колыхающаяся в такт движениям грудь, выпуклая пушистая задница, вот такие бедра и тонкая талия — очень крутой переход, мне хорошо, да. Нет, он точно не кончит, он потом захочет… ох ты, как глубоко… чтобы и я его тоже».
— Так, подождите, я задом встану, ноги устали.
«Весь там почти… у меня глубоко изогнут стан, роскошно выставленные ягодицы… не так больно, когда дрочишь… у меня округлые нежные белые смуглые страстно расставленные бедра… нет, не встанет он у тебя. Странно, что вялый, какой-то особенно маленький… Женщинам также больно, когда клитор не возбудился… Аселька спит, наверное, уже… ого, как будто в печень ткнул… сколько там сейчас время в Алмате? Лежит там сейчас одна в темноте, расставив свои колени…»
— Любимый, единственный мой Анварик-фонарик.
«О, Аселька, как мне хорошо с тобой…»
Асель лежит на диване, расставив колени, лаская ладонью меж ними, и смотрит, приподняв голову вперед: «Как я скучала, Анвар, когда же ты войдешь в меня, я вся раскрыта перед тобой, о, хорошо, любимый мой, сожми меня, как тогда!»
«Как сладко ты сидишь на нём и сжимаешь его в своей глубине»…
«Да»?
А в Германии, наверное, утро, и Полинка ворочает своей рыхлой задницей, смеется своим смехом… Смеющаяся Полина в косынке, на немецкой фабрике. Замирает, распахивает халат и стонет: «Да, да, Анвар!»
— Как хорошо… как хорошо… мой… мой… Анварик…
«Полинка, как тогда, когда она сидела на нем между моих коленей боком, держалась за коленку и двигалась… ох какая сладкая у нее пасть, как она утягивает, облегает и лелеет его. Как колышется ее тело… как я всегда нечаянно ударял плечом в Аселькину челюсть… прижимался к ней и чувствовал упругие круги ее грудей».
— О, как я тебя люблю, мой… мой… мой… Анварик… тебе не больно?
«Даже на эту и Асельку не встает»…
— Я не больно тебе делаю?
«Замолчи! Когда говорят на ухо во время этого, невозможно сосредоточиться. И Аселька, наверное, злилась, когда я, захлебываясь от чувств, шептал ей на ухо во время этого всякую херню? А нужно было давать ей тишину. И Полинка тоже. А она и говорила мне: замолчи! Да, теперь ясно, что нужно молчать, у них же свои там идут фантазии… Как же хорошо отсасывала та проститутка Яна, и не видно было ее лицо и его за волосами. И какие же у нее были эти губы, и этот сладкий свежий запах. Как ей было больно, когда Герман ее сзади, и она от этого сильнее сжимала мой член и скользила своей грудью по моим ребрам. Вы думаете, это вы меня трахнули… не надо об этом… И красивый широкий промежуток между ногами был, когда она их расставила, и я сзади, и он прямо расправился в ней, о, как бы я ее сейчас выебал».
Интересно, значит, если женщине больно или уже надоел секс, то она массирует клитор, как бы услащая боль от мужчины, перебивая её.
— Ох, Анварик, я щас кончу, бля, прямо в тебя…
«Ох, Яна, Яна, какие у тебя губы».
— Ан-ва-рррри… у-у-ух, ой, бля… ох, еб твою мать… о-о-о…
«Еще, еще чуть-чуть, не вынимай. Бля-а, как напрягся, так что тот внутри сжался. Ой, ббб… У-у-у. Янка».
Я чувствовал, как тяжело провернулась и ударилась об ствол его члена простата, и в моем, дребезжащем от напряжения члене взорвались рубины и посыпались в невидимый рот проститутки Яны.
— Что мне для тебя сделать?! Я все тебе сделаю, я все тебе отдам, я так благодарен тебе. Я завещаю тебе свою квартиру в Ялте.
«Так и не подарил Полинке фотоаппарат, даже не проводил ее… Какая липкая и кислая у него слюна. Странно, это какой-то закон, что мужчина чувствует себя во время секса виноватым и должным, будто чувствует что-то».
— Боже мой, Анвар, как я благодарен богу, что встретил тебя.
Он крепко обнял меня.
— В своих онанистских занятиях я кричал: Анвар, Анвар. Я вспоминал и думал о тебе все два года. Я вымолил тебя у бога и даже не верю, что это ты… Ты не обиделся? Тебе не больно. Я не люблю так. Мне не нужно этого.
— Нет, мне хорошо.
Было приятное женское чувство измученности, необычной раскрытости и заполненности, разделенности пополам и успокоения, будто мною и им исполнена миссия. С наслаждением чувствовал свое тело чьим-то, что его кто-то видит, хочет и ласкает, может перевернуть и грубо использовать его.
Было удивительно, что могу протянуть руку, сжать. Протянул и сжал, как я всегда хотел, чтобы сжимали мне.
«Довольно-таки большой и какой-то плоский, не такой, как у тебя». Я протягивал руку, сжимал его, а лицевые мышцы автоматически меняли мой облик, придавая глазам женское испуганно-начальственное и собственническое умиление и этот мягкий неизбежно блядский свет. Это было невозможное сочетание мягкости, округлости и твердости. Возникло постыдно-родственное чувство отцовскости и материнскости одновременно. Во всей вселенной ты вдруг нащупал что-то невозможно тайное и главное между собой и миром. Я с наслаждением и особой силой женщины чувствовал сейчас, что плоть — моя душа.
— Как красиво и гордо развевается этот флаг.
— Ага. Это флаг нашей любви.
— Да.
— Пойдемте, барон, допьем наше вино.
— Пойдем.
— Я сейчас принесу сыр и бокалы.
Было невероятно приятно сидеть полуголым на ночном балкончике.
— За тебя, Анвар! Мы уедем с тобой в Ялту, скроемся от всех этих людей, ты будешь выбегать из моря, а я укутаю тебя простыней, как своего ребенка.
Мы стукнулись тяжелым стеклом. Приятная холодная горечь вина на гортани. Я курил и смотрел на город далеко вниз. Мне было радостно, что Серафимычу хорошо со мной, что я для него — праздник. В ночной тишине тяжело вздыхали и длинно скрипели тормозами большие грузовики. Разносилось эхо. Одновременно вспыхивали по всему городу светофоры — красным, желтым, зеленым. Виден черный провал парка, а в небе редкие звезды.
двадцать
В вагоне метро меж людских ног каталась пивная бутылка. Она блестела, отражая свет ламп и своим хаотичным, бездумным движением как-то объединяла людей. Чтобы не чувствовать этого, они старались не обращать на нее внимания, не шевелить ногами и сидели еще более чужие друг другу. Бутылка уткнулась в носок туфельки, и девушка замерла, видно было, что она уже не может читать свою книжку, что нога ее немеет. Вагон дернулся, тормозил на станции, бутылка дернулась, покатилась в обратную сторону и стукнулась об мой ботинок. Вагон тронулся, она вздрогнула и снова откатилась к туфельке той девушки. Я непроизвольно усмехнулся. Потом, когда электричка притормозила в тоннеле, бутылка развернулась и по старой линии прикатилась ко мне. Я увидел, что девушка улыбается и, пряча от меня невольную, нежеланную улыбку, отворачивает лицо. На следующей остановке бутылка по чуть измененной линии подкатилась к другой её туфельке. Я проследил за нею, и мы с девушкой одновременно улыбнулись друг другу, будто между нами бегал дурашливый и знакомый нам щенок, и также отвернулись каждый в свою сторону. Но, даже глядя в разные стороны, мы теперь видели и чувствовали друг друга, словно появилось обязательство между нами. И я мучился, что мы можем выйти на одной станции, и нам, может быть, придется идти в одном направлении. Мне будет неловко идти следом за нею и еще более неловко обогнать ее молча, и уйти, обрывая и комкая что-то в душе, думая о каком-то следующем разе, нужно будет как-то заговорить, как-то отметить эту смешную бутылку и, наверное, провести с этой девушкой всю свою жизнь. Девушка вышла раньше и, напоследок, улыбнулась бутылке, которая каталась теперь между мною и пустым местом.
И вдруг это взблеснуло рядом со мной. Я увидел её боковым зрением. Чьи-то женские бровь, глаз, скулы. На долю секунды некрасивый профиль вспыхнул в воздухе между двумя дверьми. Челка, серые глаза, некрасивое лицо и стройная фигура. Она в длинном облегающем платье защитного цвета, на ногах высокие ботинки военного образца. Я узнал и понял её, эта женщина имела прямое ко мне отношение, она была я. Мне показали её. В душе застыло тяжелое ощущение постыдной родственности и тревожного страха. Её лицо также блестело в воздухе, но теперь только в моей памяти, а потом я уже сам почувствовал ее большую, упругую, с твердыми сосками грудь, большие бедра, ее по-женски полный зад и то, как напрягается ее клитор в моем члене. Фигура у нее была красивая. Мне стыдно было дать ей какое-то имя, известное хотя бы мне одному, нет. Её мгновенно взблеснувший профиль оттиснулся в моей глазной памяти. Она, родившаяся вместе со мной, теперь выдала и обозначила себя, и во мне поселилось недоуменное и равнодушное знание нашего тайного и вечного сожительства. Это она прорывалась из меня иногда громким женским смехом, которому даже я сам удивлялся. Это она выбирала для меня друзей, и потому я не мог объяснить себе опасной дружбы с некоторыми из них. Они ей, видимо, нравились. Это она задерживала мой взгляд на красивых юношах в транспорте, и мне становилось неловко, и я равнодушно продолжал смотреть сквозь них. Это ей могла быть неприятна Асель и все ее слишком женское. Я поднялся, уже ясно чувствуя и неся ее в себе, она смотрела из моих глаз. Поправила шнурок ботинка и одернула платье.
