Елена Колина - Питерская принцесса
Весной все газоны Гагаринского садика напротив Мухи были усеяны телами. Маша сидела на траве, а Антон полулежал рядом, головой у Маши на коленях.
– Давай на крышу поднимемся? – привстал с ее колен парень.
На купол вела лестница с перильцами, Маша с Антоном поднялись, Маша впереди, Антон сзади. Вскрикнув, Маша чуть не скатилась вниз – в куполе оказалось гнездо чаек. Попала в руки Антона, от неожиданности чуть не заплакала.
– Я тебя люблю, – вдруг выдал Антон. – Раечка, милая, солнышко... – Гладил Машу, касаясь нежно, как в первый раз.
Кто-то тоненько пропел внутри Маши – все, теперь навсегда!
– Любишь навсегда? – выпрашивающим голосом поинтересовалась она.
– Люблю. Поехали к Нине. Скорей!
Берта Семеновна с утра чувствовала себя неважно. Что-то в груди теснило, подташнивало. Сердце будто сжималось в тоненькую трубочку, и трубочка эта с ноющей болью старалась проткнуть грудную клетку. Попыталась вспомнить любимые стихи – Ахматову. Пробормотала вслух: «Я на правую руку надела...» – и запнулась. Что? Что надела?
Все исчезло. Ничего не могла вспомнить, ни одной строки. Взяла «Вечерний Ленинград», прочитала один подвал, второй. Смысл статей куда-то ускользал.
Ближе к вечеру, к пяти часам, она вышла на кухню выпить чаю и не смогла донести чайник до плиты – так внезапно кольнула резкая боль в левом мизинце. Закружилась голова.
«Весна, давление скачет. Пусть Аркадия измерит», – подумала Берта Семеновна и впервые в жизни унизительно, по-стариковски,цепляясь за перила, с трудом добралась до второго этажа к Аркадии Васильевне. Спуститься с последнего пролета ей помогла соседка Аркадии Васильевны, она как раз возилась ключом в замке. Увидела Берту Семеновну, привставшую отдохнуть на полпути, и помогла.
– Господи, а что же вы Аркашу к себе-то не вызвали, сами пришли? – всполошилась соседка, та самая, что ехидно рассматривала Нинины тоскливые супы и салаты.
– Зачем же беспокоить, – строго ответила Берта Семеновна.
Соседке показалось, что строгость эта направлена на нее.
– А вы проходите, проходите прямо к ним. – Соседка услужливо подвела Берту Семеновну к двери Нининой комнаты.
Аркадия Васильевна решительно допустила в свою комнату чужую любовь, но только не в уличной обуви. Поэтому у двери аккуратно стояли черные туфельки с маленькой пряжкой и мужские ботинки. Для соседки эти туфельки с пряжкой в ее квартире были совершенно посторонними, но хорошо знакомыми и уже ой как надоели! И правда, сколько можно! Аркашка хоть и врачиха, а устроила из квартиры стыдно сказать что!
Туфельки, черные, с пряжкой, стояли носами немного вовнутрь... «Не косолапь, ставь ноги прямо» – эту фразу Берта Семеновна когда-то твердила как автомат.
Берта Семеновна из последних сил сверкнула глазами, резко развернулась к выходу и, стараясь ровно держать спину, бросила из-за плеча:
– Благодарю, мне уже лучше. Простите за вторжение...
– Кажется, я слышала Бабушкин голос, – беспомощным осипшим баском проворчала Маша. На всякий случай она вскочила с постели. – Показалось, конечно... Я пойду домой... на всякий случай...
– С ума сошла, оденься! – Антон кинул в нее цветной ком одежды.
Зеленая бархатная юбка, синяя кофта, за пуговицу зацепился белый лифчик, голубая кружевная шаль, лиловые деревянные бусы, нитка длинная, нитка короткая. Маша молниеносно, через ноги, пролезла в юбку, накинула кофту и, кое-как обмотавшись бусами, стояла на пороге.
– Мадам, вы шляпку забыли! – Антон подал Маше лифчик. – С ума сошла?
– Нет, лучше пойду... или правда подождать? – неуверенно спросила Маша. – Ну ладно, посижу еще полчасика.
– Поздравляю, ты уже голоса стала слышать, скоро у тебя видения начнутся. Представляешь, приходит к тебе привидение... – Антон накинул на себя простыню и завыл голосом Серого Волка: – Где твоя девичья честь, Мария?!
Маша заторопилась домой. На прощание Антон послал ей воздушный поцелуй и сказал:
– А не пожениться ли нам, Раечка?
Уходя, Маша, как обычно, заискивающе улыбнулась соседке, а та неожиданно улыбнулась в ответ. Маше показалось, виновато. Аркадия Васильевна говорила, что женщина она, в сущности, не злая, одинокая только.Как всегда после свиданий, Маше казалось, что на ней нарисовано все, чем она только что занималась. И она кралась по коридору, стелясь незаметной травинкой. Но домашняя тишина была еще тише Машиной. Тихая была тишина, а ударила Машу как пощечина. Что-то показалось Маше странным. В последнее время Бабушка часто бывала не в настроении. Могла затаиться у себя в комнате, но при этом свое неудовольствие явственно проявляла – то кашлянет, то дверью скрипнет, – все с особенным, неуловимым раздражением.
Невозможно было оставить Бабушку одну. Тихо выскользнуть за дверь или даже просто протиснуться через большой шкаф в родительскую квартиру. Про то, что можно кому-нибудь позвонить, Маша забыла. Она уселась в прихожей на пол и принялась ждать. Прислонилась к шкафу и смотрела прямо перед собой. Там, в углу, немного отошли обои. Под цветастым бумажным клочком пузырилась серая стена. На полу возле своих ног Маша насчитала сто тридцать восемь зазубринок. Зазубринки, вмятинки, царапины... сто тридцать восемь. ВЫСШИЕ СИЛЫ, зная, КАК она любила Бабушку, позаботились, чтобы на прощание ей прислышался Бабушкин голос.
Входную дверь Маша оставила открытой. Вдруг все-таки Бог сжалится над ней, и кто-нибудь придет... мама, или папа, или Дед... Она задремала и не проснулась, даже когда Юрий Сергеевич, увидев с лестницы в открытую дверь сидящую на полу Машу, страшным голосом крикнул:
– Что?!
Маша очнулась от этого крика. Как будто рядом с ней что-то взорвалось.
...Откуда-то Маша знала, что ее мягкий плюшевый папа когда-нибудь со всего размаху швырнет телефон об стенку. Знала, что будет именно так, как сейчас, – папино белое лицо, трясущиеся губы.
Позже выяснилось странное. Врач «скорой помощи» поднял с пола на лестничной площадке записку. На аккуратно вырванном из школьной тетрадки листке в клетку красивым твердым почерком бывшей первой ученицы Петербургского реального училища было написано: «Маша, не входи одна».
– Сколько работаю на «скорой», такого еще не видал! Это же надо, перед смертью побеспокоиться, чтобы девчонка не испугалась! – ошеломленно воскликнул врач. – Вот люди-то раньше были!– Да уж, Манюнечка, не думала я, што профессоршу-то перетопчу... – шепнула Маше на похоронах грустная, как нахохлившийся воробышек, баба Сима. – А народу-то, народу, вроде Сталина хоронят.
Позже, на поминках, трезвая как стеклышко баба Сима шныряла среди текущих в квартиру рекой бывших учеников, бывших родителей и бывших аспирантов. Шныряла, пришвартовывалась на минуту у разных группок, слушала.
– А мне Берта Семеновна велела ребенка врачу показать, оказалось – диабет... В ранней стадии поймали... Мне на нее молиться надо!
Баба Сима с удивлением уставилась на старенькую маму уже довольно немолодого сына. Они и смотрелись-то рядом не как мать с сыном, а как два немолодых человека.
– А моих родителей она каждый месяц в школу вызывала. Отец ее боялся как огня, – мечтательно произнес толстый дяденька в костюме. Видимо, с тех пор никому больше не удалось навести страх на его родителей.– Бабка-то железная была... а вон глядите-ка, померла. – Баба Сима решила тоже вступить в общий разговор и приникла грудью к кому пришлось.
Оказалось, к кому-то из очень давних аспирантов, уже седому и оплывшему.
– Аспирант, всем понятно, это крепостной своего научного руководителя, – опасливо оглядываясь по сторонам, прошептал седой бывший аспирант бабе Симе. – А Берта Семеновна была хоть и помещица, но разумная. После окончания барщины даже какое-то недоумение, помню, испытал, как жить-то теперь, без ее руководительства...
– Да-да, – важно кивала баба Сима, – как без ее жить-то теперь...
И шмыгнула обратно на лестничную площадку, заняла местечко в самом углу. Стояла там скромно, иногда сама себе пританцовывала и еле слышно подпевала себе под нос:
Хорошо тебе, товарищ,
Тебя матка родила.
А меня чужая тетка,
Матка в городе была.
Маша с Бобой ходили кругами в садике у зоопарка.
– Но ты же не думаешь, будто я виновата! Ты же не думаешь, что, если бы я пришла раньше... А главное, голос, мне послышался ее голос! А еще говорят, не бывает потусторонней связи! – в который раз горько повторяла Маша.
– Маша, глупо так мучиться. Врачи же сказали – у Берты Семеновны еще рано утром случился инфаркт. Она не смогла бы прожить дольше, все было предрешено еще утром. Врачи же сказали – ее было не спасти...
Маша не могла заставить себя произнести страшное слово «умерла», а Боба не мог произнести страшные слова «вскрытие показало».
От всей души Боба называл себя ничтожеством, тряпкой и жалким тюфяком. Ведь только ничтожество, тряпка и жалкий тюфяк может спать с девушкой... нет, невозможно даже мысленно применить это «спать» к тому, что было у него с Машей! Короче, только жалкий тюфяк может любить Машу и в который раз терзаться подозрениями. Что она делала у Нины? Что? Без него, Бобы? И продолжать ее любить, и подозревать, и понимать, что подозревать ее в чем-то плохом подло.
