Елена Колина - Питерская принцесса
– Он хотел, чтобы я... А еще у меня не бывает оргазма. – Маша в волнении повысила голос.
Сидящая рядом женщина поднялась и посмотрела на них тяжелым взглядом.
– Фу! Какая грязь! – громко произнесла она, как выплюнула.
Маша недоуменно поморщилась и продолжала:
– Я жду, вот-вот это произойдет, а ничего не происходит.
– Эх, фригидная ты моя. Фригидные – это те, у кого нет оргазма.
– А-а... да, это я. А Антон злится. Ему кажется, он виноват. А он этого не любит, – по-взрослому вздохнула Маша и задумалась. – Слушай, я сейчас сочинила.Я не знаю, что случилось,
Как сломался стержень жизни,
Только что-то развинтилось
В этом тонком механизме.
Боба, чуть подумав, отозвался:
Время – лекарь, Время – врач.
Скажет: «Все пройдет! Не плачь!»
Даст забвения рецепт.
Время – кто?
Боба остановился. – Время – психотерапевт, – придумала Маша и понеслась дальше:
Время – хитрая гадалка.
Напророчит, что не жалко,
Взбудоражит, растревожит...
Боба добавил:
Тем, чего и быть не может.
Их личное волшебство продолжалось. Они с Машей по-прежнему сочиняли одни стихи на двоих.
– А еще Антон говорит, что я должна... – Маша небрежно скользнула взглядом по Бобиному лицу с крупными, какими-то неспетыми между собой чертами и резко умолкла, будто выключилась. Ох, какие у Бобы глаза! Словно ему прилюдно мазнули мокрой тряпкой по лицу. У человека, который не смог совладать с обидой, особенный взгляд, словно вместе с оскорблением отхватили еще кусочек самого человека, и на эту обиду его стало меньше. Такой взгляд иногда случается у всех, а у Бобы – чаще, чем у всех. К примеру, когда дядя Володя с тетей Зиной хором восхищаются Гариком. И смотреть на это стыдно.
– Боба, ты похож на печального жирафа, – растерянно произнесла Маша и подумала: «Я дура, тварь, преступница и скотина!»
А ведь Бабушка учила – за все в жизни надо платить. Боба ее любит, Маша знала. Это невозможно не знать. Сколько себя помнит, с Бобой бродили, шуршали листьями, разгребали снег носками ботинок, шлепали по лужам. Бесцельно шатались по городу, «развлекали глаз», как Маша говорила. Читали стихи, хихикали, шептались. Губами в ухо, душой к душе. Боба, конечно, свой, домашний, но начал вдруг случайно, неловко так Машу за плечи приобнимать, рука его с пухлыми пальцами все чаще на разных частях Маши, как бы невзначай, задерживалась, касалась груди, по голове поглаживала. Смотрел настойчиво, словно убеждал: «Если тебе нужна моя жизнь, приди и возьми ее».
И чем же она платит за Бобину любовь?! Сколько раз ему про себя с Антоном рассказывала! Немного кокетничала, немного коготки точила, а вообще-то и думать не думала о толстых, неловких и совсем не волнующих Бобиных чувствах... А он чуть не плачет... «Скотина, скотина...» – Маша все повторяла про себя самое грубое свое слово.
Вскочив со скамейки, потянула Бобу за руку:
– Пойдем-пойдем, я знаю, сегодня вторник, тетя Аркаша на работе.
Боба весь мягкий, с покатыми, почти женскими плечами, на боках складки. И пухлыми пальцами нерешительно водит по Машиному лицу, то задумчиво, то суетливо, точно боится, что она сейчас улетучится из его рук...
«Боба – мой лучший друг, друг, друг...» – про себя повторяла Маша. На комоде Аркадии Васильевны стояла фарфоровая статуэтка – девочка в кружевном платьице. Бабушка говорила: порядочный человек несет ответственность за своих близких. А Боба – близкий! Еще говорила: если можешь сделать что-нибудь хорошее, то сделай.
Зажмурившись, Маша вообразила себя этой розовой фарфоровой девочкой, затем представила рядом с собой длинноногого мускулистого Антона и, зажмурившись, наконец подставила Бобе крепко сжатые губы. Но полностью раскрыться Бобе навстречу так и не смогла. Удивительно, какие разные мужчины, важно размышляла многоопытная Маша; Бобе, кажется, и того немногого, что она смогла ему дать, хватило.
– А ты когда-нибудь целовался? – подозрительно поинтересовалась девушка.
Боба мотнул головой – ну да, конечно, а в общем... как сказать...
Боба чуть не плакал. Смотрел на Машу преданным теленком, по-дурацки бормотал какую-то книжную чепуху, вроде «единственная, любимая, навсегда»...
Бабушкин Бог велел любить тех, кто нас любит, и жалеть, и не предавать. И еще кружилось в бедной потерявшейся Машиной голове жалобное «ты сам виноват, что меня приручил, а уж если приручил, ты за меня в ответе».
Бедный Боба, бедный! Его мама-папа каждый день недолюбливают.
«Почему люди придают ЭТОМУ такое значение, – думала Маша. – Мне ничего не стоит Бобу поцеловать. Я же с ним не сплю. А целоваться с ним даже спокойней, чем с Антоном, а Бобе столько счастья!»
Маша была уверена, Берта Семеновна посчитала бы ее любовь с Антоном грехом. Потому что ЛЮБОВЬ и ПОСТЕЛЬ у порядочных девушек может быть только после свадьбы. А с Бобой ЛЮБОВЬ, но не ПОСТЕЛЬ! И если каким-то маленьким несчастным поцелуйчиком можно сделать Бобу таким счастливым, значит, нужно сделать его счастливым, а заодно чуть-чуть забелить свой грех и отщипнуть немножко Божьего благословения. С Богом ведь как – всегда можно немножко поторговаться.Один из трех дней вечернего приема Аркадии Васильевны был теперь отведен тому, чтобы делать Бобу счастливым.
Нина сердилась и не желала варить супы и резать салаты ради того, чтобы помочь Бобе стать мужчиной. Намекала, что ее, Нинина, постель находится все же не в борделе.
– Господи, Нина, у нас же с ним ничего нет! Он меня поцелует и уже счастлив! А я его люблю, он мне как брат! – путано защищалась Маша.
Маша зажмуривалась, Боба быстро целовал ее, мельком, неловко дотрагивался до груди, она целомудренно останавливала его руку – и все! И никто не спрашивает Машу злобно: «А был ли у тебя оргазм, Красная Шапочка?!» Маша в такт своим мыслям сделала зверское лицо и прищелкнула зубами.
– Ты что?! – удивился Боба.
Он распрямился, неожиданно предъявил широкие плечи, некоторую даже значимость в облике. Вечное выражение «А это, простите, я» случалось время от времени. Но теперь он все чаще поглядывал важно, с усталой гордостью. Будто ему присудили приз, кубок, почетный знак отличника боевой и физической подготовки! Никто еще не знал, но Боба-то знал, что скоро, скоро все узнают, и любовался пока сам на себя – такого любимого, успешного, такого настоящего – мужчину.Маша была теперь не «убогая», а совсем своя, мухинская барышня. В академии она так и не прижилась, не было времени приживаться, поэтому ей там казалось тускло. А в Мухе, как в Стране чудес, происходили странные вещи. И жить с Антоном общую мухинскую жизнь было очень весело. Каждый вечер собирались в мастерской на скульптуре. Не на пьянку, а на праздник, на красиво накрытый стол. В мастерских встречались большей частью питерские. Иногородние завоевывали город, а питерцы тусовались.
Маша самостоятельно, без Антона, подружилась с одним ювелиром. Безошибочно выбрала его по своей привычке общаться со взрослыми. И он тоже к ней потянулся. Ювелиру было около сорока, он состоялся как художник и учился потому, что нужен диплом. Удивительно напивался этот ювелир, мастерски, совершенно инфернально.
– Я целый день сидел с ним в мастерской. Он никуда не выходил, а к вечеру в стельку пьяный, – шептал Антон Маше. – Может быть, его организм вырабатывает алкоголь? Тогда что именно? Пиво? Водку? И как? Потеет он пивом или писает водкой?
Маша не удивлялась. Страна чудес.
В мастерской слушали музыку, Баха и рок-н-ролл, обсуждали живопись, «закрытые» выставки в ДК Кирова. В этой мастерской валялось много запрещенной литературы. Маша принесла туда своего перепечатанного Бродского – очень уж хотелось заинтересовать собой и Антоном этих взрослых людей. Она очень радовалась, что может Антона туда привести, впервые компания была ее, а не его.
В Мухе не топили до декабря. Всегда мерзли и, чтобы согреться, ходили пить портвейн в соседний магазин. Впрочем, и весной тоже ходили. Маша пила портвейн вместе со всеми. Боялась только одного – попробовать травку. Никогда ни под каким видом – травку. Только чувствовала сладковатый запах, сразу вспоминала, кто она – Дедушкина внучка. Сантехник по прозвищу Кот в сапогах подторговывал в своей каморке анашой. Его каморку Маша обходила за версту.
На Новый год устраивался карнавал в Молодежном зале. Там были и костюмы, и оркестр, но самое веселье шло по мастерским, в основном на скульптуре. В мастерской имелся скелет в позе «Натурщика» Микеланджело, его все лепили. А на Новый год Антон с Машей нарядили скелет вместо елки в игрушки и гирлянды и таскали из мастерской в мастерскую. Так, в обнимку со скелетом, Маша и встретила Новый год. В тот Новый год вообще происходило какое-то особенное безумие. Все будто ошалели. Антон с приятелем кричали в рупор «ректор – эректор», а ближе к утру так испугались, что украли и спрятали рупор на чердаке ближайшего дома. Чтобы никаких доказательств, кто кричал, где рупор, мол, всем все показалось.
