Жиль Мартен-Шоффье - Милый друг Ариэль
В понедельник этот господин явился в тюрьму с шоколадными конфетами, туалетной водой Heure Ыeue и сообщением, что моя мать поселилась в квартире на площади Дофины и занимается «нашими делами». Он не уточнил, какими именно, я не потребовала разъяснений, он заподозрил, что у нас есть тайны, которыми с ним не собираются делиться, и сделал из этого определенные выводы. Ибо одно было неоспоримо: этот перевертыш был невероятно хитер. Вкрадчивый, необщительный, наблюдательный, расчетливый и скрытный, он заботливо поддерживал свой имидж рафинированного денди, с помощью которого усыплял бдительность тугодумов, доверяющих чужой сметливости. А поскольку таких довольно много, его субтильная, беззащитная внешность позволяла ему преспокойно объегоривать людей. Это стало просто его второй натурой. Таким образом на этом первом свидании вместо адвоката передо мною предстал чиновник высшего разбора, который шутя решает некий рутинный вопрос. Облаченный, как всегда, в темно-синий костюм безупречного покроя, он держал в руке тоненькую папочку. Впоследствии всякий раз, как меня приводили на допрос в кабинет Лекорра, мое досье разбухало все больше и больше, достигнув толщины огромного тома, но мэтр Кола все так же «обременял» себя лишь несколькими записями. Подробности дела его совершенно не интересовали. Он сказал мне еще в самом начале:
— Ваша проблема крайне проста. Вас невозможно оправдать, поскольку вы ни в чем не обвиняетесь. Никто не подавал на вас жалобы. Вами пользуются как разменной монетой в игре. Простая проблема требует и простой стратегии: ни шагу вперед на территорию противника. А территория, на которой Лекорр ведет охоту, называется Александр Дармон. Он хочет «заловить» его с вашей помощью. Но ему нужен не серьезный компромат, а всего несколько порочащих признаний. Если вы расскажете слишком много, Государственная прокуратура тут же отстранит Лекорра от дела. В этом-то и состоит трагедия: он жаждет прижучить Дармона и одновременно боится разоблачать его. Если вы хотите, чтобы вас освободили, нужно дать ему понять, что он ничего не добьется от вас. Печально только, что за это он вас возненавидит. Поэтому придется бросить ему хоть какую-то кость. В идеале было бы прекрасно, если бы вы составили список ваших зарубежных поездок по линии «Пуату» и назвали нескольких влиятельных людей за границей, недоступных для нашего правосудия, с которыми фирма «проводила консультации». Бедняга Лекорр ничего этим не добьется, потому что международные следственные комиссии неповоротливы, как черепахи, но зато он не сможет обвинить вас в отказе от дачи показаний. Что же касается «Пуату», не бойтесь навредить им: они-то уж не постесняются пустить против нас в действие тяжелую артиллерию. Они уповают на вашу красоту и таинственные отношения с Дармоном, чтобы отвлечь внимание следствия от собственных бесчисленных махинаций…
В общем, я угодила меж двух огней: с одной стороны боссы «Пуату», с другой — боссы из правительства. И, если я не хотела затягивать свой «отдых» в тюрьме Флери, то мне следовало поскорее сделать выбор. Разумеется, в пользу Александра. Мэтр Кола упомянул о том, что господин министр видит меня в романтическом свете. Это означало, что, если его куколка откроет рот, она тем самым оскорбит самые прекрасные минуты их романа. В тот момент я и не подозревала, что избранник, воспламенивший мое сердце огнем любви, изойдет оттуда ядовитым зловонием измены. Напротив, я расценила это предостережение как комплимент и, не задумываясь, перешла к следующему пункту. Этот хитрюга Кола быстро раскусил меня, нащупав самое слабое место — деньги. И, поскольку в нашем кругу обсуждение подобных вопросов считается вполне естественным, он в три минуты обрисовал ситуацию:
— Поговорим откровенно: вам не придется платить мне. Более того, с моей помощью вы получите весьма большие деньги, и тогда я удержу половину сумм, которые мы отсудим у прессы за моральный ущерб. Она нас не пощадит, но и мы ее тоже. Не волнуйтесь, это будет очень легко. У нас во Франции стоит только произнести «Они встречались на квартире», и это уже считается диффамацией. Следует писать «Они встречались регулярно». Статья 9 гражданского кодекса надежно защищает нас: «Каждый гражданин имеет право на уважение к его личной жизни». И любой намек на таковую есть нарушение закона, тут даже не нужно доказывать, что нанесен моральный ущерб. Это, конечно, выходит за всякие границы, но принесет нам огромную прибыль, ибо, поверьте мне, никто не упустит случая помусолить вашу связь с Александром Дармоном.
Несмотря на внешнюю опытность, я все еще оставалась наивной дурочкой: например, была убеждена, что правда играет важную роль в отправлении правосудия. Но, когда я робко высказала эту мысль, мэтр Кола жалостливо усмехнулся.
— Правда?! Да полноте, не смешите меня! Это слово из полицейского лексикона. Правосудие плавает в таких водах, где грубой правде нет места. Оно не только запрещает прессе затрагивать сексуальные, финансовые или медицинские темы, рискующие повредить репутации наших нынешних правителей, но, сверх того, запрещает журналистам приводить доказательства их разоблачений. Статья 35 закона от 21 июля 1881 года — вот наша Библия. Даже если какая-нибудь газетенка раздобудет доказательства того, что она напишет о вас с Дармоном, и опубликует их, ее песенка спета: с диффамацией не шутят. Уверяю вас, Флери принесет вам массу денег. Конечно, меньше, чем «Пуату». Но уж точно побольше, чем самая высокая зарплата.
Остаток дня я провела в одиночестве. Беа работала в мастерской. Восемь часов в день она собирала трубки для переливания крови и плазмы для парижских больниц: вставить насадку, приклеить каучуковый соединитель и согнуть шестьсот раз подряд. Ее месячный заработок составлял 400 франков. Из них 40 отчисляли на медицинскую страховку, 100 на тюремное содержание и 40 на выходное пособие после тюрьмы. В сухом остатке — 220 франков! Когда она назвала мне эту цифру, я готова была провалиться сквозь землю от стыда: какая пропасть между этими жалкими грошами и суммами, указанными в моем досье! Много дней я колебалась, раздумывая, не предложить ли ей 500 франков в месяц, чтобы она могла отказаться от этой работы. Она их, конечно, взяла (нужно быть дурой, чтобы отказаться!), но работу свою так и не бросила. Лучше уж вкалывать, чем торчать в камере двадцать два часа в сутки. Нужно сказать, что сидеть ей предстояло еще долго. Вдобавок с приходом лета в камере стояла адская жара. В мастерской ей дышалось легче. И потом, там можно было узнать все последние новости, а без них она просто жить не могла. Вот и в этом мы с ней были похожи — две любопытные кумушки.
На следующий день, во вторник, я в одиночестве кружила по прогулочному двору, как вдруг ко мне подошла заключенная-индианка. Она говорила только по-английски, а ей нужно было составить заявление тюремному начальству на французском. Все ее родные жили в Индии, и она хотела попросить, чтобы ее подруге, родом из Калькутты, но обосновавшейся в Париже, разрешили свидания с ней. Я присела на землю и написала ей короткое, ясное и вежливое заявление в шесть строчек. Казалось бы, что такого страшного я сделала? Но Делафонша, не спускавшая с нас глаз, бросилась на меня как ястреб и вырвала листок из рук:
— Это еще что за бардак? У нас запрещено писать за других. Ты, миллиардерша вонючая, не смей строить из себя правозащитницу, а не то живо сядешь у меня в карцер!
И она с садистским наслаждением и ухмылкой маньячки старательно разорвала бумагу на мелкие клочки, которые швырнула нам в лицо, как конфетти. Я вскочила на ноги и приготовилась было отвесить ей хорошую затрещину, как вдруг заметила в ее глазах радостный огонек. Она только этого и ждала, чтобы лишить меня свиданий. В последнюю секунду я сдержалась и вместо того, чтобы укусить ее, спросила, к кому же обратиться этой индианке. Делафонша буркнула с ледяной усмешкой:
— Пусть просит о свидании воспитателя. По-французски. В письменном виде. Я передам.
После чего с величественной медлительностью ядовитого скорпиона проследовала к кучке других надзирательниц, а индианка ударилась в слезы. Я совершенно не переношу вида хныкающих дурочек и потому хорошенько тряхнула ее за плечи, шепнув по-английски:
— А ну кончай разводить сырость. Я напишу тебе просьбу в камере и отдам на завтрашней прогулке. А теперь иди отсюда и реви в другом месте.
Она отошла к группе других темнокожих мышек, и те наградили меня щедрыми улыбками, на которые я поостереглась отвечать. Не хватало мне еще превратиться в мадам де Севинье для всех этих служанок Шивы, угодивших во Флери. Но мне все равно пришлось ею стать, и в результате в канун Рождества моя камера была завалена палочками ладана, тигровой мазью, бутылочками карри, фигурками Будды и прочими подношениями бенгальской тюремной диаспоры. В тот единственный раз, когда на меня ополчилась одна бандерша, пять индианок преградили ей путь, не дав подойти ко мне. Более того, когда после освобождения мне понадобился надежный адрес для секретной переписки, именно они мне его и нашли. Вот первый урок, который я вынесла из тюрьмы: единение — большая сила. Впрочем, на следующий день мне напомнила об этом и моя родня.
