Жиль Мартен-Шоффье - Милый друг Ариэль
Он держался так, словно считал нашу встречу вполне естественной. Привыкнув к свиданиям такого рода, он принес мне зубную щетку и пасту, а также баночку икры, тарталетку с клубникой и серебряную чайную ложечку. Пока я смаковала по зернышку этот ужин, он задавал мне ритуальные вопросы: плохо ли с вами обращались, о чем спрашивали полицейские, кому нужно позвонить от вас? Поскольку нам дали всего двадцать минут, я успела только пожаловаться на гнусное соседство в камере, и его попросили удалиться. К счастью, полицейские относились к нему благосклонно, и он добился, чтобы меня перевели в другую камеру, одиночную. Едва за мной заперли дверь, как я заснула без задних ног. Сон пока еще мне подчинялся. Можно сказать, что у меня здоровая натура. Она помогала мне держаться стойко.
В 10 часов утра меня снова повели к инспектору Грандому. Он хотел задать мне дополнительные вопросы о «Пуату»: кто подписывал мой контракт о приеме на работу, на каком этаже находился мой кабинет, почему я уволилась? Мои ответы были неспешны, как капли воды, падающие из плохо закрытого крана, — не потому, что я не желала говорить, просто я из осторожности взвешивала каждое свое слово, чтобы позже оно не обернулось против меня. При этом я старалась как можно меньше лгать, чтобы избежать риска быть впоследствии разоблаченной. Тем не менее я бесстрашно и нагло соврала, заявив, что вовсе не уходила по собственному желанию. Меня уволили. Причем совершенно неожиданно! Это уверенное заявление понравилось инспектору. И в награду он послал за щеткой для волос, которую я уже час как безуспешно требовала у него. Наконец где-то в полдень он заказал для меня сэндвич и бутылочку Cola Light, проводил в коридор, учтиво попрощался и, как я полагаю, передал мое дело Лекорру.
Во всяком случае, в пять часов дня, когда меня перевели во Дворец правосудия, мое досье уже было у мэтра Кола. Он медленно перелистывал страницы с таким сокрушенным видом, словно сдирал повязки с ран и словно каждый документ причинял ему еще больше страданий, чем предыдущий. Он встал, чтобы пожать мне руку — с видом врача, щупающего пульс больному, — и без всяких комментариев разложил передо мной листки, которые успел прочесть: два анонимных письма на бумаге с логотипом «Пуату» с рассказом о моих связях с Дармоном и советом обратить на это особое внимание, отчет инспектора Грандома о моем допросе и свидетельство консьержки из моего нового дома о ремонтных работах в квартире и приемах, которые я там устраивала… Только и всего?! Я ожидала гораздо худшего. И, не понимая, почему у моего защитника такая похоронная мина, попыталась его ободрить:
— Никакой трагедии тут нет. И ничего неожиданного я не увидела. По-моему, сегодня вечером мы с вами будем ужинать у «Липпа». Давайте считать, что я просто совершила экскурсию по бедным кварталам. Это очень поучительно.
Но тут он поднял голову, и мне почудилось, будто за мной уже навеки захлопнулась дверь камеры. Он смотрел на меня как на сумасшедшую, сбежавшую из психушки, и привел в чувство, заговорив бережным тоном профессора медицины, объявляющего пациенту, что у того обнаружена злокачественная опухоль:
— С некоторых пор французские судьи открыли для себя одну весьма заманчивую статью — злоупотребление общественными фондами. Они просто упиваются этим видом преступления, которое позволяет им каждодневно ощущать реальность своей власти. Неожиданно в их затхлых кабинетах заговорили большие деньги, а они могут их не бояться! Ваше положение крайне серьезно. И не оттого, что Ариэль де Кергантелек персонально интересует Мишеля Лекорра. А оттого, что через вас он сможет потопить Поля Сен-Клода и бросить тень на Александра Дармона. Весьма сожалею, но должен сказать, что, если нынче вечером нам с вами удастся попасть к «Липпу», я сочту это чудом. Хотя… и это возможно. Все возможно.
Вслед за чем, желая сделать это возможное менее невозможным, он оставил меня и пошел совещаться с прокурором Республики. Если этот всемогущий чиновник потребует моего задержания, я пропала. Уф, слава богу! Мэтр Кола вернулся с заверением, что все в порядке. Этого было достаточно, чтобы я воспрянула духом. Как мало нужно человеку для счастья: я вошла в кабинет Мишеля Лекорра скорее героиней романа, нежели обвиняемой. Без всяких особых страхов. Напротив, будущая схватка меня даже возбуждала. Я переживала подлинное приключение. Но мне очень скоро пришлось разочароваться.
Уже сама обстановка повергала в уныние. Занавеси были красные, но не такого оттенка, как у Valentino. Стены серые, но отнюдь не прославленного серого цвета Dior. Здесь все выглядело обветшалым и враждебным. Пять минут назад я воображала себя Джулией Робертс в фильме Сиднея Поллака, но, увы, я попала в роман Бальзака. Ну а что касается самого Дракулы, он вел себя точно так же, как и вчера: ни единого слова, ни единого взгляда. Мэтр Кола и я стояли перед ним, но он явно не собирался замечать это. Когда же мы попросили разрешения сесть, он притворился удивленным:
— Что такое? Вас не устраивают наши стулья?
Да, он прекрасно умел создавать нужную атмосферу. А именно атмосферу неприкрытой враждебности. Прошло еще две-три минуты, а он все сидел, уткнувшись носом в бумаги и перечитывая мое досье с таким видом, будто копался в помойке. Я его не торопила. Все равно мне было велено молчать. Мэтр Кола заранее разработал нашу с ним стратегию поведения:
— В любом случае мы его ни в чем не убедим. И значит, на этой стадии объясняться бессмысленно. И так же бессмысленно идти против течения. Пускай оно несет нас куда хочет. Посмотрим, где собака зарыта, и тихонечко, незаметно отступим на безопасное расстояние. Не произносите ничьих имен. Если следователь заговорит о ваших путешествиях или миссиях, передайте слово мне…
Прошло еще несколько минут. Мэтр Кола, застывший, как статуя, не двигал ногами, не наклонялся ко мне, не просматривал свои записи, не играл пальцами. Его лицо не выражало ровно ничего, кроме крайней сосредоточенности. Эта сцена буквально заворожила меня. Наконец Лекорр знаком велел своей стенографистке приступить к записи и обратился ко мне. На этой стадии расследования он не задавал вопросов, а ограничился объявлением, что я задержана за «укрывательство средств, расхищенных из общественных фондов, что нанесло ущерб акционерному обществу „Пуату“». Обвинение основывалось на множестве статей уголовного кодекса, которые он мне и зачитал. Поскольку ему явно хотелось вытянуть из меня хоть какую-нибудь информацию, он решил прикинуться добреньким, надел колпачок на свою самописку, оперся локтями на стол и заговорил, глядя мне прямо в глаза:
— Мадемуазель, я не палач. Я должен всего лишь собрать нужные сведения. И я вовсе не считаю вас главной фигуранткой в этом деле, отнюдь нет. Напротив, мне хочется защитить вас, помочь вам. Вот почему я готов сейчас же выслушать ваши признания, если вам угодно будет их сделать.
Если он рассчитывал сломать лед таким приемом, то мэтр Кола тут же осадил его, сказав сухим тоном без намека на игривость:
— Простите, господин следователь, но рядом с Ариэль де Кергантелек есть только одно место защитника, и оно принадлежит мне. Моя клиентка понятия не имеет, почему она оказалась в руках полиции, не знает, кто подал на нее жалобу, и твердо намерена ограничиться тем, что сообщила вашему инспектору.
Уязвленный Лекорр разразился потоком юридической абракадабры, обращенной к своей помощнице, затем позвонил прокурору и спросил, не угодно ли тому подойти в нам. Не знаю, где находился кабинет прокурора, но спустя двадцать секунд он уже входил к нам — долговязый, худощавый, с полуседыми слишком длинными волосами и россыпью родинок на лице. Выслушав заключение следователя о сложившейся ситуации, он повторил нам все сказанное слово в слово, подробно, как малым детям, хотя при этом сам выглядел идиотом, который талдычит заданный урок, не понимая его смысла. Я сразу же заподозрила, что он не обладает здесь никаким весом. И оказалась права. Когда он заявил, что не требует моего задержания, а удовольствуется только подпиской о невыезде и залогом в 2 500 000 франков, Мишель Лекорр задал ему только один вопрос: «Это ваше последнее слово?» И тут же поставил его на место:
— Прекрасно, но лично я предпочитаю избрать менее исключительную меру. Мадемуазель де Кергантелек, сейчас вас доставят в тюрьму Флери-Мерожи. Скоро я вызову вас в этот кабинет, чтобы подвергнуть подробному допросу.
Мы сидели лицом к лицу, но с таким же успехом могли бы беседовать и по телефону, ибо он снова избегал глядеть на меня. Впрочем, я была благодарна ему за это презрение — оно дало мне силы не раскиснуть. Такого удовольствия я не хотела ему доставлять. Напротив, я ответила невозмутимым тоном маркизы, отсылающей своего мажордома в людскую:
— О, прошу вас, не стесняйтесь меня вызывать. Для вас я всегда постараюсь найти свободную минутку.
