Александр Новиков - Записки уголовного барда
— Зуб вырвать — это как год от срока — долой. Срок — он, блядь, как зубы — все равно когда-нибудь кончится! А сейчас посиди пока... Знаю — тяжело. Знаю — больно. Терпи. Через полчаса пройдет, тогда и пойдешь.
С чувством выполненного долга он подошел к столу, сделал запись в журнал, несколько раз глянул в пустую кружку, затем на меня, мычащего и мотающего от боли головой, и стал давать советы.
— До вечера не есть, не пить, не курить. Чтобы полегче было — крой всех мысленно матом. Да-да, всех этих мусо- ров. Мне когда хуево, а хуево мне всегда, — я их всех крою. Не потому, что насолили мне сильно, а просто зэков за что крыть? Штабные мусора мне покою не дают, до всего до- ебываются: то одеколоном пахнет, то клеем, то стеклоочистителем. А с хуя ли я буду коньяком пахнуть, если у меня зарплата как у студента! Им бы мою работу хоть на неделю, посмотрел бы я, чем от них запахнет. Дергать зубы — это не то, что себя за хуй дергать. Они когда приходят со своими проблемами, не спрашивают: нравится мне работа или нет? Они только одно спрашивают: больно будет или нет? А как мне быть? Кресла нового нет, бормашина старая, инструменты дореволюционные... И вот, сделай им, блядям, «не больно». Да еще — «насухую». Вот доработаю до пенсии, брошу все, пойду в артель золото мыть. А хуля — руки вон ходуном ходят, хе-хе, — две нормы давать буду.
Я сидел в кресле, глядел в потолок, держась рукой за стреляющую нестерпимой болью челюсть, и думал о том, что сейчас надо идти в штаб и попытаться прорваться к начальнику колонии. Оправдание на всякий случай было неплохое. Чем не повод? Дескать, пошел в санчасть лечить зуб. А там только рвут. А мне бы коронки поставить, чтобы хоть сколько-нибудь зубов на свободу вынести. Врач посоветовал пойти к начальнику, потому что сам таких вопросов не решает. И так далее. А потом разговор куда-нибудь да и выведет.
— Садись вот здесь, у стола, жди, пока кровь остановится, — сказал он и принялся греметь инструментами возле плитки. Я сел и начал медленно оглядывать кабинет, пытаясь хоть чем-то себя занять.
Синие, крашенные масляной краской панели стен, голая лампочка, торчащая из потолка на забеленном известкой шнуре. Вышарканный сапогами пол отвратительно коричневого цвета. Шкаф, стол, стул, ведро. Пыточное кресло. Все битое, драное и древнее. Как тут не запьешь? Представить себе: каждый день ходить в эту конуру рвать зубы. «Насухую». Каждый день — вопли, боль, кровь. А еще эта проклятая тряска рук. Одна радость — зэки. Эти не пожалуются, не заскандалят. Довольны они или нет — никто их не спрашивает. Все довольны. А кому не нравится — забудь сюда дорогу. И тогда, случись что — сам себе рвать будешь. Зэки — радость. Нет-нет, да и одеколончик принесут или пятерочку. Тогда можно портвейна или водочки взять. И с зубом обойтись поделикатнее. А «насухую»?.. Насухую — «чертей» или тех, кто по незнанию пришел с пустыми руками. Раз плохо башкой соображаешь — страдай. Хоть раз — но отстрадай!
Он суетился в углу, низкорослый, согбенный человечек. В своем последнем, пожалуй, прибежище. Перекладывал трясущимися руками железки, именуемые «инструментом». Выхватывал их из кипятка, обжигался, дул на руки и тихо матерился. Он даже не надевал белый халат. Халат был — не было надобности. Его сирая, потрепанная одежонка говорила о многом. Маленький, потерпевший в жизни всевозможные крушения мужичок, скорее всего, одинокий, выдирающий своими жуткими клещами, нет, не зубы — крохи для существования, осколки радостей, оборачивающихся флаконами одеколона. Единственное, что меняется, — это мы. Приходящие в лагерь и уходящие из него. Кто на свободу, кто — за забор, под жестяную табличку. Проходящие перед его глазами как тени. Больные тени — здоровые сюда не ходят. Конвейер. Стонущий, охающий, орущий от боли.
Мне вдруг стало его так жалко и так стыдно, что пришел без «анестезии». Ведь я, оказывается, без нее могу. А он — уже нет. Ему, значит, больнее. И он прячет, прячет эту боль на дне грязной, залапанной кружки. Но кружка пустеет, и боль снова выглядывает наружу.
— Дневальный!..
В дверь просунулась голова.
— Здесь.
— Пусть следующий заходит, — сказал он, потер руки и скомандовал мне:
— Плюй в ведро.
Сунул вместо прежнего тампона новый и хлопнул на прощание по плечу.
— Ну, давай, будь здоров. Если что — заходи, дорогу знаешь.
Я вышел. Попавшийся навстречу шнырь сочувственно глянул на меня.
— Ну что, ништяк?
— Ништяк.
До штаба я брел как в тумане. Каждый шаг отдавался в голове, злил. Но и придавал решимости.
— Хозяин у себя? — спросил я штабного дневального и, не дожидаясь ответа, пошел в направлении кабинета начальника.
— Что, вызывал?
— Вызывал.
— Ни завхоз, ни отрядник ничего не говорили... Сейчас узнаю.
— Не хуя узнавать! — рявкнул я и постучал в дверь. Никто не ответил. Я прислушался. В кабинете было
тихо.
— Вроде у себя был... — виновато пробубнил дневальный.
Я отворил дверь и, насколько можно бодро и приветливо, произнес:
— Разрешите войти, гражданин полковник! Здравствуйте. Осужденный Новиков, по личному вопросу.
Дверь за спиной тихо затворилась.
Глава 11
Хозяин
Полковник сидел, склонившись над столом, через очки напряженно вглядываясь в какие-то таблицы, то и дело переводя взгляд с одних бумаг на другие.
По ходу что-то записывал и подчеркивал, не поднимая головы, не обращая на меня ни малейшего внимания. Прошла минута, показавшаяся мне вечностью. Я хотел было уже удалиться так же тихо и неожиданно, как вошел.
В этот момент он вскинул на меня глаза, снял очки и, быстро выпрямившись над столом, приветливо и очень по-доброму улыбнулся.
— Та-ак... вот так это дело... Здравствуй, здравствуй. А я уже сам хотел тебя вызвать, само дело ебиомать. Ну, садись, поговорим.
Я присел на тот же стул у стенки, на котором сидел при распределении.
— Ближе, ближе садись, вот сюда, к столу, вот так это дело... Поближе держись к начальнику колонии. Ты уже сколько у нас, два месяца? Значит, в лагере уже освоился? В отряде освоился? На работе? Вот давай и поговорим. Что за щеку держишься? Зуб?
— Вырвали... Ничего особенного. Завтра — на работу.
— Правильно. Это все мелочи. Главное — работа. Все через это проходят, вот так это дело... Самое главное — работа. Ни на какие глупости не поддаваться, жить своим умом. Давать план, а все остальное, ебиоть, надо заслужить. Тут многие артисты бывали. И известные, и не очень. Некоторые, например, вообще работать не хотели. Но коллектив всегда воспитывает. Раз, два, понимаешь, само дело, взялись... да и начал работать... и сверх плана давать начал, ебиомать. А потом уже и в клуб, и в самодеятельность. Я всегда — только «за». Трудно здесь, понимаю. Но лагерь— это не детский сад, не всем поначалу здесь нравится. Год, два — и привыкнешь, вот так это дело... Закаляться надо. Воздух свежий, бодрость, понимаешь. Есть надо все, что дают в столовой, само дело, а не бегать по бирже грев искать с червонцем, ебиоть, в руке. Деньги к добру не приведут. За деньги я сразу в карцер сажаю. Деньги — это первый шаг к падению. Сначала колбасы захочется, потом еще чего-нибудь. А потом — водки на праздник. А нужно работать, вот так это дело, трудом и поведением доказать... Освобождаться придется досрочно, может быть. А что? Можешь быть представлен к досрочному освобождению. У тебя статья-то какая? 93-я прим? По трем четвертям идет на досрочное? М-да... Ну, на поселение можно выйти по двум третям. Через пять лет можешь выйти на поселение. На расконвойное положение, ебиоть... Нужно выйти, понимаешь, вот так это дело, закаленным, здоровым. Чтобы там работать, само дело, как все. Чтобы не говорили, что колония ничему не научила... А песни петь успеешь — молодой еще. Тебе сколько сейчас? Тридцать три будет? Возраст Христа, вот так это дело, ебиомать. Я в твоем возрасте тоже пел. И сейчас люблю попеть. Вот, например, хорошая песня — «Распрягайте, хлопцы, кони»... Или эта, ебиоть, — «А ну-ка, раз-два-три-калина, чорнявая дивчина...» Вот что нужно, а не это... «обшманы- вать не надо...» Я иногда на праздники здесь в клубе тоже пою. Но никогда о работе не забываю. Сначала сделал свое дело, а потом уже, вот так это дело, ебиомать...
Дальше он перешел на обычные многолетние штампы о роли труда и примерного поведения. Запутался, понял, что несет ахинею по второму, а то и по третьему разу, осекся и неожиданно спросил:
— Стычки в отряде были? Только честно.
При этом подозрительно покосился на руку, потирающую щеку.
— Были.
— С кем? С Захаром были? С Мулицевым?
— С этими — нет. Хотя Захар ядом дышит. А так некоторым дал по рылу, за дело.
— Но-но, вот так это дело, поосторожней с рылом. Если за дело — тогда, конечно, ебиоть... Но лучше начальнику отряда сообщать.
Я усмехнулся так, что он расплылся в улыбке над очередной ахинеей — какой начальник отряда? Кто в лагере жалуется? Пидор разве что, и то — не каждый.
