Александр Новиков - Записки уголовного барда
«Та-а-к, вот так, само дело ебиомать, поступили к нам с Сан Санычем стихи, вот так это дело... Хорошие, понимаешь, стихи, само дело, ебиомать!..»
От этих мыслей я рассмеялся вслух.
За спиной, в глубине штаба, послышался голос Грибанова:
— Где шнырь? Где шнырь штаба?
— Я здесь, гражданин начальник, — отозвался голос, — чай заваривал.
— Дюжев у себя?
— Был у себя. От него только что Новиков вышел.
Скрипнула дверь, и грибановское «Разрешите, товарищ
подполковник...» тут же затворилось ею.
«Быстренько прискакал, козлище, — подумал я, — не терпится узнать о результатах своей оперативной работы... Дурак дураком».
Тут же посетила крамольная мысль: а не написать ли мне еще письмишко? Следуя советам Дюжева — без «иносказаний». Да пустить официально. «Письмо для цензора и Дюжева с Грибановым». Интересно, дойдет такое?
С этой затеей я вернулся в барак. К вечеру письмо было готово.
Исполнено оно было в лучших традициях эпистолярного идиотизма и ленинской партийной конспирации.
Здравствуйте, мои родные!
Пишу вам из лучшей в стране колонии усиленного режима. Мне здесь очень хорошо. Начальство умное, заботливое, очень тепло ко мне относится. Особенно начальник отряда. Человек он образованный, хорошо знает русскую литературу и поэзию. Поэтому нам есть о чем поговорить вечерами. Он даже на работу меня определил не тяжелую — на разделку леса. Целый день я катаю бревнышки. Точнее, они сами катаются, а я только крючком их дергаю. Работа всем очень нравится. Мы могли бы работать и по двенадцать часов, но начальство разрешает только по восемь. Правда, сейчас разделка закончилась и всех бросили на мусор. Работа временно не по специальности. И прямо скажем — хреновая.
В выходные мне разрешили сидеть в библиотеке. На первый раз всего пять суток. Если понравится, обещали продлить до пятнадцати. Условия для проведения досуга отличные. Вшей и клопов здесь нет. Только пчелы и бабочки. Каждый день думаю только о вас и о досрочном погашении иска с признанием вины. Хочу об этом написать прямо генеральному прокурору, потому что местный, Ивдельский, мне может не поверить.
Денег сюда присылать не надо. Одежды тоже. Одет я, слава богу, во все лучшее. И цвет, и фасон мне очень к лицу. Из еды тоже всего навалом. За последние полгода поправился на двадцать килограммов. Если брошу курить, боюсь, поправлюсь еще.
Своих стихов больше не пишу и не читаю. Зато они очень понравились начальнику отряда, который случайно увидел их под трусами и носками на дне моего ящика. Показал их заместителю начальника колонии, тому они понравились еще больше. Поэтому он не хочет отдавать тетради обратно. Я же сейчас читаю только Тютчева и Фета. А для самообразования — «Кодекс ИТУ по внутреннему распорядку и условиям содержания осужденных». Очень нужная U 'полезная книга.
В колонии полным ходом идет перестройка. Все хотят трудом искупать вину. Только не знаем, как?
По выходным в клубе показывают отличные фильмы: «Ленин в октябре», «Броненосец Потемкин», «Как закалялась сталь».
За меня не переживайте и не расстраивайтесь. Десять лет — это не срок, пролетит мигом. А пока все хорошо, даже выходить не хочется.
Пишите. Обнимаю. Целую.
Александр»
Я так увлекся письмом, что не услышал шагов подобравшегося к моему шконарю Лысого.
— Письмишко решил черкнуть?.. Хорошее дело. Прошлое-то дошло куда надо?
— Дошло. Куда надо. Это вот вдогонку шлю, официально.
— А то нет проблем — отправлю, — предложил Лысый.
— Благодарю. У меня тоже нет проблем.
Вечером, возвращаясь с проверки, я прямо из строя свернул в клуб, бросив на ходу Лысому:
— Я к Мустафе. К отбою приду.
— Отрядник запретил.
— Мне он этого не говорил.
Проходя мимо висящего на дверях клуба почтового ящика, я опустил письмо. Через две недели оно пришло в Свердловск. Черной тушью было тщательно вымарано слово «мусор». А в слове «хреновая» — закрашено «хре». В остальном содержание письма цензуру вполне устроило.
— Здравствуйте, Александр Васильевич, исаме сис! — привычно ерничая, встретил Файзулла. — Давненько вы к нам не заглядывали, может, в должности повысили, хе-хе? Вас, говорят, сегодня Дюжев вызывал?
— Откуда знаешь?
— Штабной шнырь доложил. По какому поводу, если не секрет?
— Письмо спалилось.
— Почему — не в трюм, хе-хе?..
— Ларек. Условно.
— Это что-то новенькое для Дюжева. На него не похоже. Обычно суток на пять, а то и десять.
— А еще тетради со стихами Грибанов вышмонал. Из- под трусов достал.
— Это не Грибанов, это — Лысый. А может, и шнырь, по его приказу. И что со стихами? Говорил ведь тебе Мустафа: держи в библиотеке.
— Не отдает. Сказал, отнесет Нижникову.
— Отлично. Нижников все равно отдаст Филаретову. Вызовут, конечно, для беседы, потом вернут. Сан Саныч — это не Дюжев.
— Ладно, давай Мустафу свистну. Он у Загидова, по- моему, сидит.
Мустафа, вошедший как всегда шумно и широко, в оценке моего визита к Дюжеву был более категоричен:
— Ну, что эта толстопиздая жаба хотела? Просто пробивала тебя на гнилушку. Ему и стихи, и письма — одно и то же. Для него это — макулатура. Для него поиздеваться — хлебом не корми! Смотрит, какая от тебя ему может быть польза. Знаем...
Всю следующую неделю Мустафа убеждал замполита Филаретова в том, что большой пользы на разделке от меня не будет. Если и будет, то ровно такая же, как от всех. А при том дефиците кадров, который на сегодня в рядах лагерной самодеятельности, я мог бы принести большую пользу. Филаретов и слышать не хотел:
— Пусть об этом говорит с Нижниковым. Если тот разрешит, я не против.
При этом речь шла не о том, чтобы устроить меня работником клуба, а о том, чтобы можно было в него ходить в свободное от работы время.
— Сходи к хозяину, — советовал Мустафа, — скажи, что будешь работать на разделке. А по вечерам — в клуб. Для них главное — работа. По-другому не получится. Они ведь боятся не того, что работать меньше будешь, а того, что напишешь что-нибудь такое, от чего вся советская власть в Ивдельском районе рухнет к ебени матери! Боятся сами не знают чего. И все ждут этого. Ждут и ждут, идиоты. Поэтому пасут за тобой день и ночь. Шарят по ящикам, по тумбочкам, под матрасом. Ищут пожарные, ищет милиция, хе-хе... В общем, мой совет: иди к хозяину, не дожидаясь. Только Грибанову ничего не говори, узнает — поперек крыльца в штабе ляжет. На локалку замок повесит, ключ проглотит!
— Иди, Александр, иди. Мустафа — старая кумовская крыса, хе-хе, в штабных делах лучше всех разбирается, — закуражился Файзулла.
— Как тресну по толстому гребню! Художественная жаба!
Выпили чай, посмеялись над последними событиями и разошлись.
Попасть на беседу к начальнику колонии было очень непросто. Во-первых, по инструкции это делалось только с разрешения начальника отряда. Если явиться без спросу — «самовольное хождение по зоне». Сразу угодишь в изолятор. Если начальник не примет, или его не окажется на месте — о визите в штаб будет известно через пять минут. Поэтому все равно — изолятор. Если нарвешься на Дюжева — в изолятор прямо из штаба. Отведет самолично, не поленится. Шанс есть, но очень малый, что Нижников вызовет сам. Это сомнительно и можно ждать долго. За это время гри- бано-захаровская компания с благословения Дюжева «наплещет такого керосина», напишет таких рапортов и докладных, что «ни тушить пожар, ни отмазываться» будет нечем. Поэтому надо идти. Но когда? Утром — на работу. Вечером Нижникова уже нет. Следующий выходной в лучшем случае через неделю. Грибанов каждый день бегает на производство смотреть, как я работаю. Каждый мой шаг докладывают. Закосить на больного? Можно. А на что закосить? Простуда? Грипп? Зубы? Точно — зубы!
Через день, скатав хлебный мякиш и затолкав его поглубже между десной и щекой, я стоял в кабинете начальника отряда, подпирая правой рукой челюсть, а в левой держа заявление на внеочередной выходной по причине посещения санчасти.
— Вообще-то, зубы у нас не являются освобождением от работы, — подозрительно покосившись, ответил на мою просьбу Грибанов.
— Я не прошу освободить от работы, гражданин начальник. Я прошу выходной. В счет следующего. Если не дадите, я все равно на работу не пойду.
— Выходной дам. Но послезавтра — на работу.
Он еще раз недоверчиво покосился на мою челюсть.
— Точно — к врачу? Или снова письма со стихами писать? Давай с тобой так договоримся: я не против стихов, но ты должен их показывать мне. И письма — только через меня. Это не я придумал — это приказ Дюжева, — бестолково соврал он. — Все?
— Все.
— Иди.
Утренний вопль Лысого на подъем меня уже не касался, и я, накрывшись одеялом с головой, под гвалт собирающейся на работу бригады пытался поспать лишний часок. Снизу, из двора, доносился голос Захара:
