Евгений Кутузов - Во сне и наяву, или Игра в бирюльки
— А как же направление? — усомнилась Евгения Сергеевна.
— И это устроится. Все ж таки мы всю жизнь здесь живем.
— А сестра согласится?
— Согласится. С виду-то она, правда, строгая, неласковая, а на самом деле душевная.
— Простите, но ведь у нее и у вас семья, наверное…
— Нету, — сказал Алексей Григорьевич. — Вдвоем мы. Ну, вы устраивайтесь, помучайтесь одну ночку вместе с сыном, а я пойду взгляну, что в зале делается. Едет все народ, едет, а куда и зачем, если спросить… — Он надел полушубок, красную фуражку и вышел из дежурки, впустив в комнату холод и клубы пара.
Евгения Сергеевна потеснила Андрея к стенке и кое-как устроилась рядом с ним, накрывшись своим пальто, хотя и было жарко. Она не умела засыпать, не накрывшись.
Алексей Григорьевич вернулся через полчаса, тихо спросил:
— Спите?
Евгения Сергеевна не ответила, сделала вид, что спит. Он зажег на столе керосиновую лампу и погасил электричество.
А рано утром разбудил их и, смущаясь, попросил побыть в зале ожидания, пока сдаст дежурство.
В отличие от вчерашнего, в зале было грязно, повсюду валялись окурки, пол был заплеван. Печка остыла, помещение за ночь выстудилось, и на внутренней стороне двери поблескивал иней. Пришла уборщица, покосилась на них и объявила, что зал закрывается и откроется только завтра, а сегодня, сказала она, поезда нет.
— Мы скоро уйдем, — успокоила уборщицу Евгения Сергеевна.
— Знамо, что уйдете, раз не положено. А ждете-то чего? С вещами, гляжу, а поезд вчера прибыл…
— Алексея Григорьевича ждем, когда он сдаст дежурство.
— Вон оно как! — Уборщица уважительно покачала головой. — Ежели Алексея Григорьевича ждете, так сидите, вы мне не мешаете. Знакомые его?
— Знакомые.
— А нездешние, однако.
— Нездешние.
— Я и вижу. У нас зал-то ожидания через день открытый для пассажиров, когда поезд прибывает, — рассказывала уборщица, внимательно приглядываясь к Евгении Сергеевне. — Чего зря дрова на топку переводить. Да и некому тут быть-то. Алексей Григорьевич сейчас освободится, скоро уже. Сменщик пришел, я видела. Они через день и меняются. Когда поезд, тогда уж сам Алексей Григорьевич дежурит, он-то давно на железной дороге. Господи, что я все говорю вам, вы и сами знаете…
Евгения Сергеевна улыбнулась и кивнула неопределенно. Она догадалась, к чему клонит уборщица, что именно ей хочется выяснить. Но дальнейшим расспросам помешал Алексей Григорьевич. Он вошел в полушубке, в пимах, в мохнатой шапке.
— А, и Петровна здесь. Добрый день, Петровна.
— Добрый, добрый. Вот с вашей знакомой беседуем.
— Протопила бы ты, Петровна.
— Нечего! — Уборщица махнула рукой. — Все равно выхолонет. Завтра пораньше приду и протоплю. А я гляжу, сидят люди. Чего, думаю, сидят, ежели поезда сегодня нет?..
— Будь здорова, Петровна.
Только на улице, когда шли гуськом по тропе, пробитой в глубоком снегу, Евгения Сергеевна заметила, что Алексей Григорьевич прихрамывает. А идти пришлось порядочно. Сначала по тропе, потом по тихой заснеженной улочке. Наконец свернули к дому, стоявшему чуть на отшибе, с резными раскрашенными наличниками. На дворе их встретила хозяйка. На вид было ей около пятидесяти, как и самому Алексею Григорьевичу. Она вышла во двор за дровами.
— Постояльцев вот привел, — сказал Алексей Григорьевич. — Ленинградцы.
— А мне что? Привел и привел.
— Здравствуйте, — поздоровалась Евгения Сергеевна.
Хоть и предупреждал Алексей Григорьевич, что сестра его с виду строгая, а все равно неприветливость ее Обескураживала. — Вы извините…
— А чего извиняться? Жить все хотят, и всем надо жить. Вы не виноватые, что война. Проходите в дом, я только дров наберу.
— Андрей, помоги, — велела Евгения Сергеевна.
— Сама как-нибудь, напомогается еще, — проворчала хозяйка.
Алексей Григорьевич сопроводил их в дом и, не раздеваясь, тотчас вышел, сказав, что за водой. И правда, было видно в окно, как он пошел с санками со двора. На санках был прилажен бачок, такой же, какой стоял в зале ожидания. Вернулась хозяйка. Ссыпала у плиты дрова, сняла телогрейку и, присев на корточки, стала растапливать плиту. Она молчала, не проявляя никакого любопытства, словно и не замечала гостей. Это ее молчание и безразличие угнетали Евгению Сергеевну, и она пожалела, что согласилась на предложение Алексея Григорьевича. Ну, правда, и деваться было им некуда, тем более даже на вокзале нельзя было переждать до завтрашнего дня.
Хозяйка управилась с плитой и стала накрывать на стол. Поставила холодную картошку в «мундирах», соленые грибы, сало.
— Хлеба вот нету, извиняйте уж, — сказала она.
— У нас есть, — обрадовалась Евгения Сергеевна.
На дворе заскрипел снег, тяжело пропели половицы
в сенях.
— И Алексей вертается, — вздохнула отчего-то хозяйка. — Вот хлопотун, минутки не посидит.
— Обзнакомились? — спросил он, входя в дом. И улыбнулся. — Придется самому. Главный тут человек, Валентина, Андрей, так что гляди. А это, стало быть, мать его, Евгения Сергеевна.
— Милости просим, хорошим людям мы завсегда рады, — почти пропела хозяйка.
— А ее зовут Валентина Ивановна, — сказал Алексей Григорьевич.
Евгения Сергеевна посмотрела на него удивленно. Он кивнул, давая понять, что так и есть, но объяснять ничего не стал.
После завтрака, который прошел в полном молчании, Валентина Ивановна показала комнату, и комната оказалась просто замечательной на взгляд Евгении Сергеевны. Да на такое жилье она и рассчитывать не смела. Идеально чистая, с вышитыми «ришелье» занавесками на двух окошках, комната действительно была уютная, располагающая к покою.
— Сколько же мы должны платить? — поинтересовалась Евгения Сергеевна. Денег у нее было всего ничего.
Алексей Григорьевич поморщился. Валентина Ивановна посмотрела хмуро и тихо сказала:
— А вот сына моего, Василия, верни — упокой, Господи, раба твоего, — это и будет твоя плата.
— Простите, — пробормотала Евгения Сергеевна. И вскользь так отметила, что сын хозяйки— тезка ее мужа.
— А чё прощать? На то война. На войне всегда мужиков убивают. Не один мой там остался. Твой-то тоже небось на войне? — Валентина Ивановна повернулась и вышла из комнаты.
— Едрит твою корень! — сказал в сердцах, взмахнув рукой, Алексей Григорьевич, — Забыл, чтоб про деньги не говорили. Ну да теперь уж все равно. Погиб у нее сын, в сентябре еще похоронка пришла. А что Ивановна она, так сводные мы. Ладно, — вздохнул он, — обойдется. Устраивайтесь.
* * *
«Город Тавда расположен на 58-м градусе северной широты. Такое сравнительно северное положение Тавды, находящейся в глубине материка, определило континентальность климата этого района. Среднегодовая температура здесь равна минус одному градусу; Лето короткое, но теплое. Средняя температура июля 18 градусов. В течение лета много безоблачных дней. Осень, как и везде в средней Сибири, короткая, морозы начинаются рано. Зима длинная, без оттепелей. Средняя январская температура равна минус 18,3 градуса. Снежный покрои устанавливается к началу ноября и сходит лишь в конце апреля. Почва и водоемы сильно промерзают. Толщина льда на реках и озерах достигает в среднем 0,7 метра, а в отдельные годы— 1,2 метра…»[2]
Не знаю, каким образом зимой с сорок второго на сорок третий мы уехали из деревни и оказались в Тавде, то есть именно там, где находился в лагере отец. Могу только догадываться, что, значит, у них с матерью была все-таки налажена какая-то связь. Теперь время от времени я вдруг собираюсь и еду в Тавду. (Когда бывает особенно тяжко, невыносимо жить, я зову жену переехать в Тавду насовсем, и, кажется, жена знает о Тавде не меньше, чем знаю я, хотя она-то там никогда не бывала.) Что-то тянет меня туда, какая-то поистине неведомая, мистическая сила. Ибо ничто ведь не роднит меня с этим городом, а место заключения отца вроде бы и не повод для ностальгии…
В одну из поездок в Тавду я и привез оттуда книжку, отрывок из которой привел. Любопытная, должен сказать, книжка. Из нее можно почерпнуть массу сведений, если сведения эти кому-нибудь нужны. Например, можно узнать, что по берегам «Тавды и ее притоков жили манси, известные в дореволюционной литературе как вогулы, а в более ранних источниках — югры», что «среди переселенцев много было белорусов из бывших Могилевской и Витебской губерний. Они основали ряд деревень в затавдинской части района, в том числе Герасимовку…»
В этом месте задержимся, прервем цитату. Вспомним, что именно в Герасимовке разыгралась одна из трагедий новейшей нашей истории…
«Герасимовка — родина героя пионера Павлика Морозова, павшего от рук кулаков во время коллективизации. В деревне организован колхоз, носящий его имя. Создан музей. Перед фасадом школы возвышается памятник герою…»
